1 апреля 1996 г. Надгробное слово Бернгарду Вейсману, произнесенное Сетом Дэниелом Вейсманом
Когда я думаю о своем отце, мне всегда на ум приходит история об Аврааме и Исааке. Частично причиной тому — наш покойный сын, которому мы дали имя последнего. Однако истинная причина, разумеется, лежит гораздо глубже. Не приходится сомневаться, что все мы помним эту историю. Авраам был основателем западных религий, первым евреем, кто познал Бога, которому теперь молится большинство народов мира. Он был провидцем, пророком и, конечно же, бунтарем, который смог отстоять свои убеждения, несмотря на всеобщую неприязнь и презрение.
Однако, несмотря на это, Бог Авраама решил испытать его. Он попросил Авраама принести в жертву Исаака, единственного сына, который был у них с Сарой, чудо-мальчика, который родился у них, когда Саре было уже девяносто лет, а Аврааму — сто. И, как повествуется в легенде, Авраам согласился. Он не сказал того, что, как мы надеялись бы, мог сказать сегодняшний отец: «Я слышу страшные голоса, я нуждаюсь в помощи». Он не стал спрашивать, с какой стати Богу вдруг вздумалось требовать крови, или сомневаться в том, достоин ли Он почитания. Как утверждает Библия, Авраам даже не попросил Бога передумать и сохранить Исааку жизнь, не заступился за своего собственного сына, как заступился за жителей Содома. Авраам повел сына на гору и, по-моему, даже заставил мальчика нести дрова для костра. Когда Исаак спросил, где же ягненок для жертвоприношения, которое они собрались совершить, Авраам сказал ему, что Бог сам принесет ягненка.
Откровенно говоря, история эта много лет казалась мне очень странной: мрачный рассказ о том, как отец хотел принести в жертву сына ради собственной веры, собственных видений. Какое здесь начало, точка отсчета для нас, для всех западных религий? Почему мы снова и снова рассказываем эту историю? Неужели для того, чтобы напомнить себе, что родители с тех пор стали лучше?
Вначале я задавал эти вопросы, терзаясь муками. В последний раз я был в синагоге на Новый год. Другие прихожане пришли туда, чтобы выразить свою преданность тому, о чем говорится в Писании как о Боге — вере и законам наших отцов. Я явился туда прочитать молитву скорби, поскольку совсем немного времени прошло с тех пор, как умер мой собственный сын, которого звали Исаак. Для нас — Люси и Сары, и, естественно, для меня — теперь до конца наших жизней любые похороны, на которых мы будем присутствовать, будут похоронами Исаака. Я прошу прощения за то, что мне пришлось поделиться с вами этим глубоко личным горем. Однако чтобы говорить о моем отце, я должен упомянуть о моих детях — нашей замечательной, необыкновенной дочери, за чье присутствие я каждый день возношу благодарность Богу и всему, что есть во Вселенной, и нашем сыне, которого мы потеряли.
Я не знаю, сколь многим из вас знакома эта подоплека. Я имею в виду, как получилось, что мы дали нашему сыну такое имя. Однако это весьма кстати, ибо имеет отношение к истории жизни моего отца. Вспоминая о ней, мы все содрогаемся от ужаса.
В марте 1938 года германская армия вошла в Австрию, которая стала частью Третьего рейха. Австрийские евреи сразу же стали подвергаться преследованиям. Магазины и предприятия, принадлежавшие евреям, были помечены специальными знаками. Их либо разграбили, либо конфисковали. Двенадцать тысяч еврейских семей были выброшены на улицу из своих домов. Нацисты превратили синагоги в курилки. На любого еврея, проходившего по улице, могли напасть и избить, хорошо еще, если не до смерти. 23 апреля в субботу в Вене, самом культурном из всех городов Европы, родине Зигмунда Фрейда и Густава Малера, группу евреев отвели в Патер, знаменитый венский парк с аттракционами. И там, в присутствии толпы гуляющих горожан, эсэсовцы заставили евреев стать на колени и есть траву с землей. К июню более пятисот венских евреев совершили самоубийства. Шестнадцатого числа того же месяца мой отец, его молодая жена и их маленький сын были задержаны на улице, когда они возвращались из магазина. Всех троих доставили в гестапо, где им сообщили, что их дом конфискован в пользу государства.
На протяжении следующих трех лет им пришлось раз шесть менять место жительства, так как все новые и новые районы Вены объявлялись закрытыми для проживания евреев. Евреев в массовом порядке увольняли с работы. Выходя из дома на улицу, они были обязаны носить желтую шестиугольную звезду. Те, кто мог, бежали из Австрии. Однако мой отец остался. У его тещи случился инсульт, и она была нетранспортабельна. По мере того как шло время, эмигрировать из страны становилось все труднее, потому что страны Восточной Европы закрыли границы, боясь того, что их затопит поток австрийских евреев, которых насчитывалось около ста восьмидесяти тысяч. Кроме того, их власти боялись испортить отношения с Германией. Однако побег в корне расходился с жизненной позицией моего отца и его видением своего места в жизни. Он был сыном ювелира, который, насколько я понимаю, мечтал, чтобы его сын стал ученым, пользующимся большим авторитетом. И отец хотел стать им.
Депортация еврейского населения Вены в концлагеря разворачивалась довольно медленно, но к октябрю 1941 года набрала темпы. При содействии лидеров еврейской общины, среди которых первенство, несомненно, принадлежало раввину Мурмельштайну, евреев отправляли на восток партиями по тысяче человек в каждой, в запломбированных товарных вагонах. Отец вместе с семьей оказался в числе первых. Он был доволен хотя бы тем, что его отправили в концлагерь в Бухенвальде, где к тому времени уже собрались сливки еврейской общины Вены.
Его маленький сын, мальчик, которому к тому времени уже было семь лет, по пути заболел. У него воспалилось ухо. Когда их выгрузили, как скот, в Бухенвальде, он постоянно плакал от дикой боли. Мать умоляла охранников разрешить ей сходить с мальчиком в лагерный лазарет. Наконец через три дня охранник сделал вид, что сжалился над матерью. Он взял ребенка за руку и, выведя из барака, застрелил тут же за дверью. Мой брат Исаак умер мгновенно, почти на глазах у матери.
Эти события, о которых мой отец ни разу не упоминал в моем присутствии, определили его судьбу. Они были с ним каждый день. Они трансформировали его — точнее, прошу прощения за это слово, деформировали его, как дерево может быть изуродовано, если его туго перевязать в раннем возрасте. Он помнил об этом постоянно, ибо такое не забывается. О трагедии я узнал от матери, которая приоткрывала мне завесу над тайной постепенно в коротких, тяжелых беседах в течение многих лет. Как вы знаете, она страдала болезнью Альцгеймера, которую усугубляли страшные воспоминания о лагерях, жившие в ней дольше других, наверное, они были даже сильнее, чем мысли обо мне. На той стадии, когда мать могла еще говорить о тех или иных событиях с достаточной ясностью, она повторяла фразу, которую я время от времени слышал от нее еще раньше. «Лучшие не выжили, — говорила она, — те, кто не пресмыкался и не обманывал, кто делился с больными». Я думаю, ими восхищались в какой-то степени, однако восхищение в таких обстоятельствах — преходящее чувство. После этого моя мать, хрупкая, изможденная болезнью, практически бесплотная, с неподвижными глазами, однако со взглядом таким глубоко знакомым и дорогим для меня, поднимала голову, что стоило ей немалых усилий, и смотрела мне в лицо. «Всю свою жизнь я прожила с памятью о них, — сказала она как-то раз. Откашлявшись, она добавила: — Это мои герои».
