Но кто бы мог подумать, что в старике так много крови?..Да неужели эти руки никогда не станут чистыми?Сознательно она воспринимала кровь, обагрившую ее руки и руки мужа, как мелочь, которую можно смыть капелькой воды. Теперь она пытается водой смыть угрызения совести. Она узнает то, что предсказывал ей муж: целый океан не очистит ее совесть. Символизм омовения очищает руки, но не совесть, и вместо избавления от страха происходит самобичевание. Состояние сна освобождает бодрствующее, а не спящее «Я»; как известно, во сне страх часто очень мучителен. Леди Макбет, бодрствующая, но утратившая сознание, ныне переживает именно это. Навязчивое омовение рук дает ей лишь слабое и скоротечное облегчение страха.
Ее страдания звучат в словах: «Прочь, проклятое пятно! В аду темно». Она утешает себя тем, что ни один человек не сможет призвать ее к ответу. Ей удается преодолеть боязнь, но не страх, и она жалуется: «Все еще держится запах крови: все благовония Аравии не надушат эту маленькую руку». По жестокой иронии она, бродя во сне, призывает себя смыть кровь, как призывала к этому мужа после убийства: «Вымой руки!» Сознавая, что совершенные убийства не изменить, она наконец сдается, и когда близится отмщение извне, она лишает себя жизни.
Великая трагедия показывает, как удается преодолеть боязнь, но не страх, вызванный угрызениями совести. Вытеснение голоса совести рождает мучительные симптомы, в которых делается попытка уменьшить страх с помощью автоматических действий. Но страх все время продолжает прорываться. И как это часто бывает при неврозе навязчивых состояний (или, скорее, тревожном неврозе навязчивых состояний, при котором преобладают и страх, и навязчивое желание совершать некие поступки), этот переживаемый страх гораздо сильнее, чем осознанное самоосуждение, несмотря на все компенсирующие фантазии и символические искупительные действия.
Стоит вкратце сказать и о фантазиях, порожденных страхом Макбета. Перед убийством (акт II, сцена 2), ему в видении является кинжал, с которого стекает кровь. Блокировка, созданная встревоженной совестью, и намеренное убийство вызывают видение, ибо оно имеет больше сил, нежели чистая фантазия. Предупреждения пытаются прорваться всеми силами, но все напрасно. Навязчивые сны служат той же цели. В галлюцинациях ему слышится эхо криков по всему замку. Он видит Банко – которого пригласил на праздничную трапезу, а затем коварно убил – в виде призрака и в беседе с ним едва не проговаривается об убийстве (акт III, сцена 4). Он лицемерно желает присутствия Банко – и тотчас же снова видит жертву своего вероломства. Он не желал его присутствия сознательно, хотя и говорил об этом; но потребность в наказании исполняет вымышленное желание. Фантазия, порожденная страхом, косвенно исполняет роль защитного механизма – она является эквивалентом мучительного наказания, усиливает страх, и Макбет называет видение «ужасным призраком». Вытесненная фантазия становится галлюцинацией.
Обратим внимание, что в конце драмы коронованный преступник не пугается крика женщин, пришедших в ужас от самоубийства леди Макбет (акт V, сцена 5). Он и его супруга испытывали страх столь ужасный, что он прогнал боязнь, в том числе и боязнь смерти. Смерть соблазнительницы искупает грех и слегка облегчает муки.
В образе леди Макбет Шекспир показывает взаимодействие страха и невроза навязчивых состояний, а в случае с ее супругом – влияние страха на психотический тип. Леди, слушая страшные речи остерегающей и карающей совести, вытесняет страх, хотя тот прорывается снова и снова; Макбета терзают муки совести и до, и после преступления, но они не влияют на его поступки. Леди ищет расплаты и находит наказание в навязчивом мытье рук и лунатизме; ее муж – в мучительных видениях, слуховых галлюцинациях, снах, бессоннице и непрестанном страхе. Последствия попыток умиротворить страхи и совесть, по большей части напрасных, у преступницы выражаются в усилении невротической активности (омовение рук, хождение во сне), а у преступника – в патологической пассивности (галлюцинации, чувство страха). Еще до убийства она обладала более волевой, а он – более чувствительной природой, которую она считала слишком мягкой. Она говорит: «Но я боюсь, что нрав твой // Чрезмерно полон благостного млека» (акт I, сцена 5) и в духе греческой трагедии продолжает: «Ты ждешь величья. Ты не лишен тщеславья, но лишен услуг порочности». Она предчувствует порочность как следствие беспредельных амбиций, но не может ее избежать!
