— Все, родители, вы хорошо справились, — хвалит доктор и укладывает Доминика Полине на грудь.
Она тут же обнимает его ладонями, плачет и смеется, когда малыш смешно корчит рот. В маленьком новорожденном комочке нет ничего красиво в этот момент, но мой сын — самое прекрасное, что я видел в жизни. Мой сын — и его полностью обнаженная в каждой из своих эмоций мама.
Полина берет меня за руку — чертовы пальцы, снова дрожат! — укладывает ладонь на влажную спинку.
— Это твой папа, Додо, — глотая слезы, говорит Полина.
Наверное, когда Господь совершал таинство творения мира, у него было такое же глупо-счастливое выражение лица, как и у меня в этот момент.
Когда Доминика забирают на процедуры, Полина тяжело сглатывает и впервые за все время, что я ее знаю, смотрит на меня без намека на брезгливость и отвращение. Волосы прилипли к мокрому лбу, под глазами круги, на губах места живого нет. Я всегда думал о ней, как о довольно высокой и сильной — понятия не имею, почему, если даже рядом с сестрой она явно выглядела коротышкой. Но только сейчас я «вижу» ее по-настоящему: худую, измученную, с тенями на впалых щеках. И все же — бесконечно счастливую.
— Спасибо, что был со мной, — шепчет почти одними губами. Наверное, с такой же искренностью люди приходят на исповедь. — Я бы… не смогла сама.
Конечно, она бы смогла, но я никогда не скажу об этом, потому что мне нравится, как звучит это ее «спасибо». Совсем иначе, чем благодарность за «Мазерати» или сухая констатация фактов после покупки очередного украшения.
Наш сын весит два килограмма девятьсот пятьдесят грамм и в длину пятьдесят один сантиметр. Ровно столько весит абсолютное счастье. Тамара Сергеевна торжественно укладывает мне на руки сверток в пушистом одеяле, показывает, как его нужно держать, и я второй раз за день чувствую себя бараном: в моих руках деньги, власть, влияние, но страшнее всего держать в них собственного сына. Особенно когда из свертка выглядывают огромные — на пол лица! — темные глаза.
— Адам, Полине нужно наложить швы… — Доктор подталкивает меня к двери, отдавая на поруки медсестрам.
Жена поворачивает голову, в глазах на миг плещется паника, но она быстро исчезает, когда я поудобнее перекладываю Доминика на другую сторону.
— Ты о нем позаботишься, — говорит она, еле-еле ворочая языком. Как будто собирается уснуть.
В палате, где лежит Полина, тихо и не очень уютно. Медсестра ходит за мной следом, рассказывает, как нужно держать малыша и интересуется, хотим ли мы с женой его пеленать. Я растерянно смотрю на детские вещи, которые Полина взяла с собой и успела аккуратно разложить на столике около детской кроватки. Не вижу там ни одной пленки, зато куча желтых костюмчиков и комбинезонов, и еще шапки с ушами и всякие мелочи, от которых у меня понемногу округляются глаза. И невольно чуть сильнее прижимаю к себе сына, потому что внутри копошится до противного неприятное чувство тоски: она ведь все это приготовила заранее, выбрала мягкие не кричащие цвета, даже соски — и те крохотные, с оранжевой и синей пчелами. О чем она думала, когда собирала приданое малышу? Ей было одиноко, что не к кому повернуться с вопросом: «Лучше желтый или голубой?» Хотелось надеть шапку с помпонами на кулак и разыграть смешной спектакль, но рядом никого не было?
— Думаю, жена не хотела, чтобы Доминика пеленали, — бормочу я. Надеюсь, что не ошибаюсь.
— Я покажу, как его одевать, — улыбается пожилая медсестра, и я нехотя отдаю ей сына.
Что-то в нашей с Полиной жизни изменится. Я не знаю, что и в лучшую ли сторону, но все, что сегодня произошло — это словно наш Рубикон. Не хочу заниматься самообманом и думать о безоблачном будущем, потому что это утопия, а я перестал верить в сказки тех самых пор, как научился читать. Но, наверное, нам придется поговорить… о многом.
Во рту появляется тяжелый сухой вкус, словно я наелся прелой соломы пополам с землей. Первый признак того, что головная боль вот-вот смоет меня с островка этого незамутненного счастья. Не хочу пачкать этим воздух, которым дышит мой сын, поэтому быстро, как трус, сбегаю в ванну. Металлический шелест защелки жестко пронзает барабанные перепонки. Пытаюсь вытряхнуть из себя эту дрянь, но она все равно быстрее и беспощаднее: точно прокалывает висок, на минуту лишая способности видеть и слышать. Есть только смутные очертания стен и приглушенный звук бегущей воды. Я даже собственные руки не чувствую, смотрю на стекающую по покрасневшим пальцам воду, как на сцену из немого артхаусного кино.
На автомате достаю таблетку, забрасываю ее в рот и запиваю прямо из ладони.
Это пройдет. С каждым разом все тяжелее и дольше, но обязательно пройдет.
Я выхожу из своего убежища, и медсестра вручает мне Доминика. Говорит, что Полину скоро привезут, а пока она принесет смесь, чтобы покормить ребенка. Кажется, еще раньше Тамара Сергеевна сказала, что у Полины какие-то трудности с этим. Мне все равно: я вообще не знал материнской груди, но тупее от этого не стал. Даже вырос здоровым лбом.
Додо смотрит на меня темными мышиными глазами, и меня снова развозит в хлам. Зудит под веками, и хочется прикусить губы, чтобы так предательски не дрожали.
«Ты толкнешь тост на его свадьбе», — произносит фантомный голос Полины, и я мысленно рассказываю ей, как глубоко она заблуждается.
Я не хочу умирать.
Глава пятнадцатая: Полина
— Дедка за репку, бабка за дедку, дедка за репку, внучка…
Я с трудом разлепляю веки, выныривая из глубокого сна. С трудом понимаю, где я, но, когда руки натыкаются на впадину на месте живота, на лицо наползает странная расслабленная улыбка. Не могу ее видеть, но чувствую, потому что странно тянет за ушами.
— … Мышка за кошку, кошка за Жучку…
Я поворачиваю голову, даже не пытаясь встать. Тамара Сергеевна сказала, что у меня пять внутренних швов и два наружных, и ближайший месяц мне нельзя садиться на твердые поверхности, делать зарядку, носить тяжести и вообще лучше просто ходить, а потом сразу падать на кровать. Только сейчас доходит, как мне повезло, что именно она вела меня весь период, а я иногда была настоящей стервой, когда не прислушивалась к элементарным советам.
Еще сказала, что «мужа тоже нужно подержать на расстоянии по крайней мере два месяца». У меня тогда непроизвольно вырвался нервный смешок: даже если предположить, что Адам перестанет мной брезговать, вряд ли я стала лучше в его глазах после увиденного.
Приглаживаю ослабевшей рукой волосы и кое-как приподнимаюсь на локтях, ориентируясь на голос, потому что на улице погожий день, и солнце ярко льется во все восемь окон моей палаты.
Адам стоит у окна в пол-оборота ко мне: Доминик в его руках такой невозможно маленький, что я готова поверить, каким образом сын все это время во мне умещался. Наверное, он бы и в наперсток поместился.
На Додо тот самый желто-белый полосатый комбинезон и шапка-буратинка с кисточкой, которая болтается где-то в районе его пяток. Адам перекладывает сына на сгиб локтя, когда тот начинает возмущенно пищать, наклоняется к нему: темные волосы падают на лоб, кончик носа поглаживает детскую щечку.
