Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 40
Главные проявления экзистенциальной фрустрации – апатия и скука – стали серьезным вызовом не только для психиатров, но и для педагогов. В эпоху экзистенциального вакуума, как мы уже сказали, образование не может сосредотачиваться на самом себе и довольствоваться передачей традиций и знаний. Нет, оно обязано совершенствовать способность человека находить те уникальные смыслы, которые не рушатся с падением универсальных ценностей. Человеческая способность находить смыслы, скрытые в уникальных ситуациях, именуется «совесть». Итак, образование должно снабдить человека средствами находить смыслы, а сейчас образование зачастую лишь усиливает экзистенциальный вакуум. Это ощущение пустоты и бессмыслицы у студентов усугубляется из-за того способа, каким преподносятся молодежи научные открытия, то есть из-за редукционизма. Студенты подвергаются индоктринации на основе механистической теории человека в сочетании с релятивистской философией жизни.
Редукционистский подход склонен объективировать человека, то есть обращаться с человеческим существом как с объектом, с вещью. Однако, говоря словами Уильяма Ирвина Томпсона{75}, «люди не объекты, которые просто существуют, как столы и стулья, они живут, а если обнаруживают, что их жизнь сведена к существованию мебели, то совершают самоубийство». Это ни в коем случае не преувеличение. Когда я читал лекции в одном из главных университетов этой страны, заместитель декана по работе со студентами, комментируя мой доклад, сказал, что готов представить мне целый список студентов, совершивших самоубийство или покушавшихся на свою жизнь именно по причине экзистенциального вакуума. Экзистенциальный вакуум стал для него уже знакомым явлением, он повседневно имел с ним дело в общении со студентами.
И сам я хорошо помню, как себя почувствовал, когда столкнулся с редукционизмом преподавателя, – сам я был тогда школьником тринадцати лет. Однажды наш учитель биологии заявил, что жизнь в конечном счете всего лишь процесс горения, процесс оксидации. Я вскочил на ноги и воскликнул: «Профессор Фритц, если это действительно так, то какой же смысл в жизни?» Разумеется, в данном случае речь шла не о редукционизме, а о примере того, что этому учителю следовало бы – иронически – именовать оксидационизмом.
В этой стране многие выдающиеся педагоги уже обеспокоены охватившей студентов скукой и апатией. Например, Эдвард Д. Эдди с двумя помощниками изучил двадцать крупных колледжей и университетов Соединенных Штатов, он брал интервью у администраторов, преподавателей и студентов. В своей книге он приходит к выводу: «Почти в каждом кампусе от Калифорнии до Новой Англии студенческая апатия стала одной из главных тем обсуждения. Этот вопрос чаще всего затрагивался в наших разговорах и с преподавателями, и со студентами»{76}.
В интервью «Ценностные измерения преподавания»{77}, которое я дал профессору Хьюстону Смиту, этот гарвардский философ спросил меня, возможно ли научить ценностям. Я ответил, что ценностям научить невозможно: ценности должны быть прожиты. Также невозможно дать кому-либо смысл: учитель дает ученикам не смысл, но пример, личный пример своей преданности делу исследования, поиска истины, науки. Далее профессор Смит предложил мне обсудить апатию и скуку, но я ответил вопросом на вопрос, пожелав узнать: а как можно ожидать от американского студента чего-то еще, кроме скуки и апатии? Что есть скука, если не неспособность проявить интерес? Что есть апатия, если не неспособность проявить инициативу? Но как может студент проявить инициативу, если его учат, что человек всего лишь поле битвы сталкивающихся притязаний разных аспектов личности: «Оно», «Я» и «Сверх-Я»? Как может студент проявить интерес, с чего он вдруг озаботится идеалами и ценностями, если ему внушают, что они всего лишь реактивные образования и защитные механизмы? Редукционизм способен только размыть и подорвать естественный энтузиазм юности. Энтузиазм и идеализм американской молодежи должен быть просто неисчерпаемым, иначе не объяснить, почему столь многие молодые люди все-таки вступают в Корпус мира и VISTA[10].
Но как работать с конкретным случаем экзистенциального вакуума, когда требуются уже не профилактические, но терапевтические меры? Подразумевается ли, что экзистенциальный вакуум подлежит лечению? Можем ли мы считать его болезнью? Можем ли согласиться с утверждением Зигмунда Фрейда в письме принцессе Бонапарт: «С того момента, как человек задается вопросом о смысле и ценности жизни, он болен»{78}?
Собственно, неверное истолкование экзистенциального вакуума как патологического явления – результат его проецирования из ноологического пространства на психологическую плоскость. Согласно второму закону многомерной антропологии и онтологии, такая процедура приводит к диагностической двусмысленности. Разница между экзистенциальным отчаянием и эмоциональным недугом стирается. Невозможно провести границу между расстройством духовным и душевной болезнью.
Однако экзистенциальный вакуум не равен неврозу, или если он все же невроз, то невроз социогенный и даже ятрогенный, то есть невроз, вызываемый тем самым врачом, который берется его лечить. Как часто врачи берутся «объяснять» озабоченность пациента окончательным смыслом жизни перед лицом смерти, объявляя эту «крайнюю озабоченность» страхом кастрации! Пациент чувствует облегчение, услышав, что может не беспокоиться, стоит ли жизнь того, чтобы жить, а должен просто признать тот факт, что пока еще не удалось окончательно излечить его Эдипов комплекс. Разумеется, такое истолкование представляет собой рационализацию (и редукцию) экзистенциального отчаяния.
В связи с этим я бы хотел привести пример венского профессора, который поступил в мое отделение из-за того, что усомнился в смысле жизни. Вскоре выяснилось, что он страдает от эндогенной депрессии, которая в традиционной европейской психиатрии считается соматогенной. Но самое замечательное: пациент терзался сомнениями вовсе не в период депрессии, а только в ту пору, когда наступала ремиссия. В депрессии он был слишком озабочен ипохондрическими жалобами, чтобы вспоминать о смысле жизни. Вот перед нами случай, в котором экзистенциальное отчаяние и эмоциональный недуг оказались взаимоисключающими. Значит, едва ли мы будем вправе списывать экзистенциальный вакуум на «очередной симптом» невроза.
Тем не менее, хотя экзистенциальный вакуум не обязан быть следствием невроза, он вполне может оказаться его причиной. Тогда мы будем говорить о ноогенном неврозе, противопоставляя его неврозам психогенным и соматогенным. Мы определяем ноогенный невроз как невроз, вызванный духовной проблемой, моральным или этическим конфликтом, например конфликтом между «Сверх-Я» и подлинной совестью – вторая может воспротивиться и противостоять первому. И наконец (хотя это не менее важно), ноогенная этиология формируется экзистенциальным вакуумом, экзистенциальной фрустрацией или фрустрацией воли к смыслу.
Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 40
