Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 63
Рана заживала, ночные приступы болей уже не были так сильны, во время них было больше ожиданий, что вот-вот заболит, как прежде, а уже так страшно не случалось. Но спал я все равно плохо. Ребро уже почти не болело, даже когда глубоко вдохнешь. Скоро, как мне думалось, должны были снять гипс, а значит, рука будет как не своя первое время. Я это уже знал, ибо ломал руку в детстве. Как гипс сняли, тогда рука ощущалась словно налитая свинцом. Ну, и слабая была. От физкультуры было еще на месяц освобождение, и неспроста – реально тяжело было подтягиваться и кувыркаться. Да и долго ощущалось, что рука стала слабее, чем была до того, что даже было удивительно, потому что хоть и начал делать столько же подтягиваний и сжатий резинового мячика, а все равно это ощущение застряло в голове.
А как будет сейчас? Ведь есть не только повреждение кости (пусть и не полный перелом), но и поврежденные мышцы и прочее, название чего мне даже неизвестно. А кто его знает, как будет…
Так что на собственной шкуре я начал понимать, почему зачастую раненые живут не так долго, даже если формально «сердце насквозь не прострелено». Устает нервная система от ранений, болей и прочего антуража. А все болезни – от нервов, как все знают. Ладно, мудрости у меня прибавилось, но отчего же я до этого раньше не додумался? Редко болел, наверное, и еще реже лежал в больницах. Ну да, за последние пятнадцать лет только к стоматологам ходил, и не ко всем за лечением. А тут за три месяца и два отлеживания в госпитале резко поумнел.
Ребята из нашего взвода меня не забыли и письмецо написали. Военная цензура там немного повымарывала, да и письмо недлинное. Ждут меня, потому что не обойдутся в предстоящих боях… Тут цензор почеркал и вымарал – видно, лишнее написали. Комбат и ротный остались прежние, а комбат даже орден получил, как и наша бригада. Взводный Еремин тоже в госпитале, только он вряд ли вернется (дальше опять замарано). Теперь вместо него Анисимов. И не все, кого я знаю, в строю остались. Тут писал уже явно Пашка, потому что такие хвостики у буквы «П» – это только он выводит.
А вот это интересно: в тот день, как я загремел в госпиталь, мне звание старшины второй статьи присвоили. Растем над собой. Кстати, я про это звание думал – это что, материализация мыслей и духов?
Отчего-то мысли убежали куда-то вдаль и вспомнилась старая песенка про капрала, которого солдату надо пережить, чтобы стать генералом. Ну вот, теперь прямая дорога в генералы береговой службы. Если кого-то переживу. А кого? Себя, то есть Андрея из двадцать первого века или Андрея из двадцатого века?
Умею же я начать во здравие, а закончить за упокой. И пошел в курилку, поднимать упавшее настроение. Подышишь никотином, зато настроение чуть поднимется, да и что-то полезное услышишь.
Сегодня там был бенефис Кирилла Шляпина, кочегара с «Коминтерна». Он и рассказал, что его дядька лет десять назад укрылся от дождя в какой-то пещерке, и вышло с ним вот что. Сидит он, ждет конца дождя, а тот все пуще, уже и гром гремит, и молнии вспыхивают, аж страшно становится. И тут кто-то с улицы задом лезет на дядьку. Дядька думал, что это какой-то путник, как и он, спасается, потому и гаркнул на того: «Осади!» – и пихнул ногою. Тут как раз пошел очередной громовой раскат, от которого показалось, что небо расколется. А дальше был и смех, и грех. Дядьку чуть ли не всего обдало струей поноса, и сосед рванул на дождь. Прошло время, гроза закончилась, жестоко пострадавший дядька вылез на воздух, горестно осмотрел себя – картина была жуткая. Но, на его удивление, возле входа лежал мертвый волк. Видимо, от рыка и пинка в зад сердце испуганного зверя не выдержало. Ну, и кишка тоже. Так что дядька не знал, смеяться ему от счастья или плакать. А мы, конечно, смеялись. Потому что другие рассказы Кирилла были не столь веселыми: как содрогается корпус крейсера от удара авиабомбы, как тяжело работать на технике, которая старше всех нас раза в полтора, да и работа кочегара на кораблях с угольным отоплением котлов слегка напоминает ад…
Я в корабельных кочегарках еще не побывал, но что-то подобное видел – на стекольном заводе в Дятьково. Водили нас туда на экскурсию в цех. Вот представьте цех, который немаленький, но как-то недостаточно освещен и кажется низким. В нем пылают жерла печей, откуда стеклодувы трубками зацепляют расплавленную стекольную массу. Дальше они выдувают посуду, но ощущение, как будто ты продолжаешь пребывать в адских безднах. Тьма и желто-алое пламя печей, и куски этого инфернального огня на трубках у рабочих…
Я спросил Кирилла, есть ли еще на крейсере артиллерийские башни или их уже сняли.
Кирилл сказал, что их уже давно нет, все орудия за щитами. Сейчас артиллерию с корабля сняли и поставили на берегу. А он сам с лета послужил уже на двух кораблях, пока вот не попал под бомбежку на берегу. На «Коминтерне» три попавшие бомбы его не ранили, на «Кубани» и на тральщике тоже, а вот при погрузке угля в Туапсе не успел укрыться, и теперь из него все вытаскивают и вытаскивают осколки да кусочки угля…
Угольная погрузка в эти и более старые времена – это нечто особенное. Ну, вот броненосцы вроде «Потемкина» могли иметь запас угля около тысячи тонн. Бывали, конечно, случаи приема усиленного запаса. Когда броненосец стоит в порту, то он все равно расходует уголь. Работает дежурный котел, потому что пар нужен для работы генераторов и паровых вспомогательных механизмов. То есть динамо трудится и свет подает, а паровая лебедка поднимает на борт катер или артиллерийские снаряды.
Если уже холодно, то работает паровое отопление, да и стиральная машина на корабле тоже есть, и разное другое. Сколько в день сгорает угля? Ну, пусть десять тонн. Значит, спустя три месяца угольные бункера опустеют.
В движении расход, естественно, больше. На экономическом ходу суток десять, на полном ходу, конечно, меньше. В боевых условиях задействована большая часть механизмов, потому и расход еще выше.
А тогда начинается великая угольная погрузка. К борту «Потемкина» или другого корабля подходит угольная баржа – и все, идет она. Уголь в трюме баржи лежит навалом, потому его насыпают вручную в мешки, корабельный кран поднимает мешки на палубу, а далее матросики вручную таскают мешки и к открытому люку в угольную яму (так назывался тогда бункер для угля на судне). Наверное, его там в яме еще и разравнивают, но я про это ничего не знаю. Мешок, мешок, тонна, еще тонна… Работают все свободные от вахты. Ну, пусть шестьсот человек. И вот каждый должен перетаскать на спине тонну с лишком угля. Угольная пыль забивается всюду, куда только можно, потому что ее над кораблем висит целое облако. Во рту, в ушах, в складках рабочей формы. Для подбодрения корабельный оркестр играет, и из мундштуков тоже лезет угольная пыль. Если нужно, то работают и ночью, при свете прожекторов.
Адище погрузки по большей части закончено, тонна с лишком угля на матросскую душу перетащена, баржа отваливает от борта, люки в угольные ямы запираются. А теперь нужно выдраить весь корабль до блеска. И это делается. Дальше надо идти мыться, штопать пострадавшую при погрузке рубаху, стирать, есть ужин. Обычно после такого действа его давали усиленный, с макаронами. Тогда это был деликатес, любимый всеми и как раз сытный, для восстановления сил после погрузки. Однажды этот обычай нарушили – на линкоре «Гангут» в пятнадцатом году. Вместо ожидаемых макарон на стол пошла каша. Правда, там еще и многое другое присоединилось, но ощущения после угольной погрузки были вполне подходящими, чтоб бузить, откликаясь на это «многое другое».
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 63
