Он терпеть не мог рыжих волос. Даже красавицы Тициана, которыми так восхищались ценители на континенте, вызывали в нем неприятное чувство. А в Шотландии, как известно, трое из четырех – рыжие.
С каждой минутой в душе герцога нарастало отвращение.
«Господи, как же король столько лет терпел свою неряху-жену?»
Оказавшись в Англии, юный шотландец быстро усвоил строгие правила личной гигиены и аккуратности, введенные в высшем свете все тем же Красавчиком Бруммелом.
Сам Бруммел был помешан на чистоте и опрятности. Он полировал даже подметки башмаков, а носовые платки отправлял стирать в Хемпстед, чтобы они впитали в себя свежий деревенский воздух.
Французы, подражавшие английской моде, вслед за ним посылали свое грязное белье в стирку на побережье, чтобы оно вернуло себе белизну в местных прачечных и высохло на свежем воздухе с солоноватым привкусом моря.
Георг Четвертый, став королем, предал проклятию неопрятность Минувшего века. Лишь немногие из его старых товарищей, например, Чарльз Джеймс Фоке или герцог Норфолк, осмеливались появляться при дворе в несвежем белье, не приняв предварительно ванны с ароматическими солями.
В своих домах в городе и в деревне герцог стремился поддерживать такую же чистоту, как король – в Букингемском дворце.
Нет, если его будущая жена – неряха, герцог не сможет последовать совету лорда Хинчли! У него не хватит духу и пальцем к ней притронуться!
«Пусть остается здесь и делает, что хочет! – свирепо подумал он. – Я о ней беспокоиться не стану!»
В уши ему ударило нестройное пение волынок. Герцог понял, что час пробил: Килкрейг, ведя за руку дочь, вошел в покои вождя.
Но герцог вдруг почувствовал, что не в силах поднять глаз.
Это нельзя было назвать трусостью. Бывают минуты, когда и самый смелый человек не отважится поднять глаза, чтобы взглянуть в лицо своему позору, своей разрушенной жизни.
Сжав губы, герцог упрямо смотрел вперед. Священник начал службу: его шотландский акцент резал ухо. Однако, даже если бы он говорил на безупречном английском, это было бы все равно. Герцог пребывал в странной прострации и не разбирал ни одного слова. Душу его переполняли гнев и отчаяние.
Ему казалось, что отец вернулся из небытия, чтобы снова одержать над ним верх.
Герцог думал, что, сбежав из мрачного замка, навсегда избавился не только от невыносимой жестокости отца, но и от гнета старых обычаев и предрассудков.
Замок был для него ненавистной тюрьмой, а члены клана – врагами, ибо они подчинялись отцу.
Теперь же, казалось ему, злобный дух отца поднялся из могилы, чтобы снова заманить его в Шотландию и сделать пленником.
Священник повысил голос, и герцог с трудом осознал, что лорд Хинчли подает ему обручальное кольцо.
Откуда-то из тумана вынырнула женская рука – герцог надел ей на палец кольцо и поспешно отпустил, словно прикоснулся к чему-то омерзительному.
Священник прочел последнюю молитву, и герцог вздохнул с облегчением. По-прежнему не глядя на жену, он протянул ей руку.
Мистер Данблейн пригласил всех в большой зал, где был накрыт стол для свадебного завтрака.
Герцог знал, что увидит на столе самые разнообразные блюда, в основном из мяса и дичи: их начали готовить еще три дня назад, и того, что стоит сейчас на столе, хватило бы, чтобы накормить сотню великанов.
Все гости, присутствовавшие при венчании, были приглашены в Баронский зал – столовую, пристроенную к замку Уильямом Адамом и являвшую собой достойное произведение этого великого архитектора.
Одним потолком, покрытым росписью, можно было бы любоваться целый день; а огромный камин из итальянского мрамора, созданный руками мастеров, которых дед герцога выписал из Италии, поражал воображение.
Мебель и картины также были выше всяких похвал.
Герцогу все это было знакомо, но Клола с восторгом оглядывалась по сторонам.
Клола слышала, что замок Нарн красив, но никак не ожидала встретить здесь сокровища, о которых лишь слышала и читала в Эдинбурге, но никогда не подозревала, что в Шотландии есть что-то подобное.
Клоле вспомнилось, что дед герцога, как говорили, много путешествовал по свету.
Должно быть, это он привез в замок великолепное собрание полотен итальянских мастеров, а возможно, и французскую мебель, которую Клола заметила в других покоях.
Войдя в зал, Клола села во главе стола рядом с герцогом. По обе стороны длинного стола шумно рассаживались Килкрейги и Макнарны. Сейчас Клола была рада, что герцог не обращает на нее внимания.
Она понимала, что заговорить с ней сейчас стоило бы ему больших усилий. Стоя рядом с ним у алтаря, Клола чувствовала исходящие от него волны гнева; а когда он надел ей на палец кольцо, то тут же с отвращением отдернул руку…
«Он меня ненавидит!»– подумала Клола.
Это смущало и пугало ее, однако Клола надеялась, что разговор наедине все поставит на свои места. Но, конечно, нельзя выяснять отношения на глазах у многочисленных гостей.
Клола наклонила голову так, что вуаль, откинутая во время брачной церемонии, снова упала ей налицо.
Она знала, что гости не будут возражать, приписав этот жест естественному смущению невесты.
Как и герцог, Клола с трудом заставила себя попробовать несколько блюд и была рада, что гости не произносили пышных речей.
Один только Килкрейг произнес тост за ее здоровье, да и то очень сухо и кратко.
Клола не знала, что, обсуждая с мистером Данблейном детали свадебной церемонии, герцог сказал ему:
– Приготовьте все как полагается. Раз уж я вынужден участвовать в представлении, я сделаю все, что от меня требуется, – и не больше!
В конце разговора он добавил:
– И еще: я не собираюсь ни произносить, ни слушать речей. Придумайте любое извинение или скажите правду. Меня вынудили на брак шантажом, и я не намерен притворяться, что мне это по душе!
– Ваша светлость, я постараюсь сделать церемонию как можно менее обременительной, – пообещал Данблейн.
– Черт побери, Данблейн! Как это могло случиться? – простонал герцог.
На мгновение Данблейну показалось, что он вернулся на двенадцать лет назад, когда измученный мальчик с покрытой рубцами спиной восклицал таким же дрожащим от гнева голосом:
– Сколько можно это терпеть? Я больше не вынесу!
И юный Тэран, не выдержав, сбежал из дому. И надо же было случиться, что теперь, наконец-то вернувшись домой, он без всякой своей вины попал в положение, которому можно только посочувствовать!
Однако мистер Данблейн смотрел на жизнь философски и полагал, что все к лучшему.
