Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 61
А тут еще Танька приперлась с утра без предупреждения, и не выгонишь – однокурсница, соседка по комнате в общежитии, почти родня. Пришлось смотреть, как она жует принесенные с собою трубочки со сгущенкой, слушать жалобы на мужа, детей, начальство и коллег, такие же бесконечные и тошнотворные, как сладкий и жирный крем, вылезающий в разломах надкусанных ею вафель. Иногда я подумывала о том, чтобы поискать работу и вырваться наконец из домашнего заточнения, но встречи с работающими подругами быстро расхолаживали это мимолетное желание, такими замордованными и уставшими они все без исключения выглядели.
Пятнадцать лет назад Танька была самой хорошенькой и озорной в нашей пятьсот шестой, не было никаких сомнений, что уж у нее-то все будет как надо. Когда-то я ей завидовала. Теперь утешала. Сочувствовала ее невзгодам искренне, но никак не могла избавиться от гаденького чувства благодарности высшим силам за то, что у меня не так, что я не такая… и от этого чувствовала себя скверно. «Спасибо тебе, Боже, что я не такой, как этот мытарь». Не хотелось думать, что Танька сама виновата в том, как сложилась ее жизнь, но избавиться от этой мысли тоже не получалось. От муторных и бесплодных разговоров сделалось тяжко и уныло, хотя с утра я была полна радостных предвкушений – Машка в школе, наконец свобода! Свобода! – и строила планы, а после Танькиного ухода маялась, не зная, чем себя занять. Полезла разбирать Машкины вещи, а там… Господи, за что мне это все?! За что?! Невыносимо.
Где-то на краю сознания мелькнула мысль, что это, наверное, Лекс вернулся, что выгляжу я ужасно, что нужно остановиться, но остановиться я уже не могла. В одной руке я держала Машкины джинсы, в другой – фантики от какой-то шоколадной дряни и деньги, несколько гривневых бумажек и одну пятигривневую, с приметным закрашенным уголком, которую вчера оставила в кармане куртки «на хлеб и молоко», а сегодня полдня не могла отыскать, коря себя за рассеянность и беспамятство.
– Что это такое?! Я спрашиваю, что это такое?! – кричала я мерзким, срывающимся голосом. Машка смотрела на меня исподлобья, и ужасно хотелось съездить ее этими джинсами прямо по лицу, по чертовым упрямым губам – как у отца, по жирным хомячьим щекам, наетым на ворованном шоколаде. И это моя дочь, господи, моя дочь! Я еще сдерживалась, только раз встряхнула ее за плечи и за руку, но знала, что, если это упертое молчание продлится еще несколько минут, меня окончательно снесет, и я схвачу ее за волосы, за шкирку, как нашкодившего кота, и носом, носом ткну в эти воняющие шоколадом бумажки, не хочет говорить – пусть кричит, черт побери, но я не собираюсь это терпеть! Я не буду это терпеть! Я не могу этого терпеть!
– Ты воруешь мои деньги! Ты мне врешь! Ты покупаешь шоколад! А может быть, тоже воруешь?!
– Покупаю… – буркнула Машка.
Лекс заглянул в комнату и одним взглядом оценил мизансцену:
– Что тут у вас происходит? Мне надо работать.
– Вот, полюбуйся! – швырнула я на стол бумажки, которые жгли мне руку. – Она ворует. Она врет!
Лицо у Машки скривилось, и она заплакала злыми слезами, глядя не на меня, а на отца. Конечно… Папочка любимый, папочка пожалеет!
– Ты сама… Ты сама учила меня, что нужно добиваться своего! – Она говорила мне, но смотрела на него.
– Я не учила тебя врать и воровать! – Она не слушала, она заплаканными глазами смотрела то на блестящие шоколадные обертки, то на отца, и непроизвольно облизывала губы, она была похожа… на наркоманку, на человека, который готов пойти буквально на все ради дозы. Это было отвратительно, как любая зависимость. Меня не вводил в заблуждение жалобный тон маленькой девочки.
– Я хотела шоколадку. Папа, почему мне нельзя шоколад? Вы обращаетесь со мной как с больной, а я не больная! Папа, папочка… – Она бросилась ему на руки. И он не отстранил ее! Он ее обнял. И теперь уже они вдвоем смотрели на меня, будто это я тырила мелочь у матери по карманам, врала и изворачивалась, изворачивалась и врала! Как будто это я была виновата!
– Мы разберемся.
– Она врала и воровала.
– Врать нехорошо.
– Ты сам говорил, что все врут! Что все взрослые врут!
Лекс запнулся. Я испытала что-то вроде злорадства, но он быстро нашелся, все-таки опытный демагог, то есть, простите, профессионал.
– Все меня не интересуют. У нас семья, и у нас в семье не будут врать и воровать.
Машка всхлипнула и уткнулась носом отцу в живот.
– Прости меня, папочка…
– И кричать у нас в семье тоже не будут.
Машка перестала всхлипывать и посмотрела на меня нехорошим взглядом. И спросила уже не умильным покаянным голоском, а требовательно:
– Почему мне нельзя шоколад? Все едят шоколад. Ты сам ешь шоколад, я видела…
Я посмотрела на Лекса. Лекс посмотрел на меня.
– Мы поговорим с твоей мамой.
– Почему?
Меня прорвало:
– Потому что я не хочу, чтобы ты выросла жирной свиньей! Потому что я хочу, чтобы тебя любили, чтобы тобой восхищались.
Машка заревела:
– Я не жирная! Я не жирная! Ты меня ненавидишь! Я знаю!
– Алина, ты вообще сбрендила на своей капусте? – спокойно сказал Лекс. – Пойдем, милая, папа тебя любит, папа будет любить тебя любой.
Он обнял Машку за плечи и повел прочь из комнаты.
Внутри меня поднималась лютая, нерассуждающая обида. Десять лет диет, насмешек, укоризненных взглядов и намеков, стоило мне хоть чуть-чуть «выпасть из образа», десять лет, чертовы десять лет… И в результате – сбрендила. Я в бессильной злобе крикнула им вслед:
– А меня, меня ты тоже будешь любить любой?!
Он даже не оглянулся:
– Успокойся, Алина.
Вышел и тихонько прикрыл за собой дверь. А я осталась, и меня накрыло черной плитой ужаса и беспомощности. Что я говорю? Что делаю? Что я наделала?
Он не ушел, еще не ушел, просто вышел в другую комнату, но он может уйти в любой момент. Встать со стула, собрать немногие значимые для себя вещи и выйти, тихонько прикрыв за собой дверь. Все, что казалось мне очевидным, несокрушимым, непоколебимым поползло, посыпалось, как карточный домик на песке. Я всегда строила на песке, я выросла на песке, я просто не знала, что бывает какой-то другой материал для фундамента.
Неожиданно сложились вместе оборванные звонки, бумажные кусочки в кармане куртки, тень незнакомого запаха на рубашке, которую я отправила в стирку, командировка, продлившаяся на несколько дней дольше, чем предполагалось. Недоказуемое, зыбкое, пугающе очевидное. Чертова изнанка чертовой стабильности – он может уйти. Он уйдет. Он никогда бы не оставил свою дочь выживать в убогой съемной хате и даже в той хрущобе. Но здесь, в этой новой светлой квартире, почему нет. Он уйдет, заработает себе на новую квартиру, новую стройную жену, будет идеальным воскресным папой… Для него не так уж много изменится, если честно.
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 61
