Не заутренние звоны, а венчальный переклик,Скачет свадьба на телегах, верховые прячут лик.Не кукушки загрустили – плачет Танина родня,На виске у Тани рана от лихого кистеня.Алым венчиком кровинки запеклися на челе,Хороша была Танюша, краше не было в селе.
Есенин будто о Наташе писал. Женщина, не умеющая жить нелюбимой ни одного дня, ни одной минуты. Доверяющая себя проходимцам в уверенности, что она счастливица и нашла того самого – единственного, достойного любви
О Марке и Ирочке – почти ничего, молчок.
***
Единственный и достойный любви – только твой собственный ребенок. И нет на свете историй, более печальных и светлых, грустных и радостных, чем те, что о материнской любви.
Я сделала все для ее счастья, я сделала все, чтобы мы стали чужими. Ночей не спала, волновалась о ее будущем, в конце концов отпустила в чужую страну. Я осталась наедине с телевидением, понимая, что нет никакой уверенности в завтрашнем дне, а ведь ее нигде нет, этой самой уверености, сплошная непредсказуемость. Да, хотела «как лучше».
А теперь она меня ненавидит. Даже не так, ей все равно. Красавица, в модном бизнесе, у нее договора с крупнейшими торговыми центрами – Соня отбирает на показах коллекции для продажи, ей доверяют. Птица моя певчая – летает по миру, всегда собранна и целеустремлена.
Смешно, подонок Иешуа именно таким образом наивную Наташу соблазнил, подошел к ней в магазине, как специалист по отбору одежды (а может, и не так она наивна? Экзотический и прекрасный, черный, как смоль – скакун редкой породы, и какая разница, чем он занят?).
Впрочем, Арину больше занимала Сонечка, мысли о ней тревожны и постоянны. А может, и Наташа так? Запуталась с любовями, а на самом деле страдала, что дети брошены, не умея разобраться в том, что же ее мучает на самом деле.
Я ведь сломя голову ринулась в Нью-Йорк, мужа оставила – в который раз и которого по счету – и только из-за Сони. Нет, Тэд меня ждет, я убедила его, что это ненадолго, я скоро вернусь. Думала, мы с дочкой вместе – наконец-то! – и мне не нужен никто другой, буду с нею часто видеться, говорить!
Соня даже звонила редко. Ланч иногда вместе, мы встречались неподалеку от Рокфеллер-центра, она больше сообщения в айфоне рассматривала, чем слушала. Я ей вовсе неинтресна. И никакого «голоса крови», пустое.
Вообще-то она меня не любит. По моему, прямо с того дня, как я ее родила на свет и решила, что теперь буду жить ради нее. Она презрительно отворачивалась от моей груди во время кормлений, мне приходилось постоянно сцеживать молоко в бутылочку. Восемь месяцев я служила дойной коровой для собственной дочери.
Я приговорила ее к жизни, она приговорила меня.
Мы повязаны тайной зачатия, тайной генного кода, хотя он меня интересовал в последнюю очередь. Как мне хотелось родить красавицу, научить ее премудростям, которые усвоила сама, а потом – любыми путями – с ней подружиться!
Научить, и объяснить, предупредить об опасности, потому что, по замыслу Божьему, я неминуемо уйду раньше.
Чтобы осечки не случилось, я контролировала каждый ее шаг – но тайно, исподтишка, чтобы не ощущалось. Я решила быть ей этим, как его, оберегом. Пифией, оракулом, проводником – и заветной пристанью. (Столько пафоса! Я как-то странно и в корне неправильно понимала суть отношений «мать и дочь». )
Для начала развелась с ее отцом. Решительно и не сомневаясь, ни на минуту. Потом позволила ему увезти Соню в Америку – почему? Мне постоянно казалось, что я не могу гарантировать Сонечке уверенности в завтрашнем дне. Америка – страна победителей. Там Соня освоится, и будет в безопасности.
Нужно было жертвовать, я ведь желаю дочери добра. Я пожертвовала самым важным – возможностью наблюдать преображение гадкого утенка, в 14 лет она была настолько нелепой!
Инопланетянка на тонких ножках, в школе ее дразнили «шкилет». Я иногда отрывалась от телевизионных проблем и шла в школу – утихомиривать ее одноклассников. Обращалась с ними властно и бесцеремонно, Соня мои появления не выносила. Но вторжения помогали, чего уж там.
