Когда после войны на людей обрушилась инфляция, эти скоробогачи все потеряли и стали продавать свои особняки богатым иностранцам. У иностранцев не было того сантимента, что у австрияков, и они все это старье повыбрасывали на свалку или распродали за бесценок, и вот так нашему портному повезло купить себе за гроши бархатное кресло. Все австрийские газеты тут же подняли крик: «В кресле, в котором когда-то сидели великие князья, теперь сидит польский еврей!» Но Шустер, к счастью, не читал австрийских газет и потому не узнал, что сподобился добавить еще немного злости к вечной злобе ненавистников Израиля.
Каждый раз, когда я прихожу к Шустеру, я застаю его жену сидящей в этом кресле. Под ногами у нее маленькая скамейка, рядом две палки — одна у нее на коленях, другая на полу. Жена Шустера не такая худая, как он сам, напротив, это толстая и грузная женщина, потому что она в основном лежит на кровати за занавеской, которая разделяет комнату, или сидит в этом кресле с длинной трубкой во рту: у нее действительно астма, и она курит ароматные травы, чтобы легче было дышать. Из-за этой ее болезни они как раз и уехали из Берлина и вернулись в Шибуш, хотя там у него были хорошие доходы, а здесь едва хватает раз в день поесть досыта. Почему же им пришлось уехать? Потому что в Берлине дома поднимаются к самому небу и задерживают человеку дыхание.
Поначалу Шустер еще хвастался, что-де вся городская знать толпится у его дверей, потому что ценит его мастерство. Но, начав шить мое пальто, он позабыл об этой знати, да и она, видимо, забыла о нем, потому что при мне к нему не пришел ни один человек, даже заплату поставить. И это странно, ведь он и впрямь хороший мастер, большой специалист по пошиву одежды. Что бы им дать ему работу?
Вот он стоит, растягивая и раскладывая на портняжном столе мой рулон, и одновременно слегка растягивает, а потом сжимает губы, словно собирается присвистнуть, но передумывает и начинает кроить материал. И во мне просыпается удивление: только вчера это был бесформенный кусок ткани, а вот сейчас по нему провели ножницами и разрезали его — и ткань сразу обрела некую форму. Эта ее форма еще не совсем проявилась, но уже можно понять, что это будет пальто. И невольно думаешь: а ведь он настоящий художник, этот портной. Все твое преимущество в сравнении с ним — в том, что у тебя есть деньги. Но между нами говоря, деньги ведь ничего не значат. Даже если сложить все твои деньги, из них не сложится пальто. И еще одно у тебя есть преимущество — он укрывает свое тело старым рваньем, а ты сейчас наденешь новое и теплое пальто. Но ведь радость портного, создавшего это пальто своими руками, наверняка больше, чем радость самого обладателя пальто.
Побудем еще немного у моего портного, пока он занят шитьем. Вот он себе шьет, а я сижу рядом с его женой, и мы беседуем друг с другом. Она больна и поэтому не выходит из дома, а в доме никого, кроме мужа, — своих сыновей они похоронили в Берлине, еще до того, как вернулись сюда, а в Шибуше у нее тоже нет никого, кроме мужа, а с ним нельзя разговаривать, потому что стоит ей открыть рот, как он сразу начинает стенать, что зря он бросил квартиру в Берлине, где жил как человек, и зарабатывал по-человечески. Поэтому она жаждет говорить со мной. Поначалу я в наших разговорах нахваливал Германию, но потом заметил, что ее это огорчает, и начал хвалить наш Шибуш. Каким приятным был наш город до войны! Какие приятные были в нем люди! И пусть они не употребляли всякие слова, вроде «майн киндхен», но ты всегда чувствовал себя любимым ребенком своих родителей.
Мои добрые слова о Шибуше возвращают эту женщину в ее молодость, когда она была очаровательной девушкой и жила у отца с матерью на горе за нашим старым Домом учения и все тамошние ремесленники ухаживали за ней. Но потом появился Шустер и покорил ее сердце. Завлек ее своими сладкими речами, и она решила, что он хочет ей добра, а он вовсе не думал ни о чем, кроме своей выгоды, — чтоб у него была красивая жена.
А когда она увлеклась и вышла за него замуж, он снова вскружил ей голову сладкими речами и уговорил переехать в Германию. А там дома высокие до неба, заслоняют солнце, и никто не ест свежие фрукты прямо с дерева. И когда человек там хочет развлечься, он идет в кафе. Кафе — это такое место, где немцы сидят в тесноте, читают газеты или играют в бильярд и курят при этом сигары с таким запахом, что это невозможно вынести. А если такой человек хочет развлечься, то он выезжает загород и едет два часа или больше в длинных высоких вагонах. Но пусть господин не думает, будто загород у них — это такое место, где трава и зелень. Ничего подобного, там тоже стоят дома до самого неба. Если и найдешь там сады с деревьями, так эти сады и деревья, господин мой, вовсе не живые, а чистый обман, как почти все у этих немцев, — они все делают на своих фабриках. Как-то раз я увидела вишню, протянула руку и сорвала одну вишенку, но только взяла ее в рот, как сразу почувствовала, что она из воска. Я говорю мужу: «Шустер, что, здесь нет такого места, чтобы порадовать человеческое сердце?» А он мне отвечает: «Шпринца, — он мне отвечает, — подожди немного, я тебя поведу в такое место, что ты лопнешь от смеха». А я ему сказала: «Пусть мои враги лопаются от смеха, я хочу просто развеять скуку». И он повел меня в их театр. В этом их театре показывают разных немцев и немок, и они все выглядят, как настоящие живые люди, но на самом деле они все из резины, просто манекены и куклы. Но и настоящие немцы тоже такие — все мужчины у них как манекены, а все женщины как куклы. И что больше всего раздражает, господин мой, так это, что все, кто сидит вокруг тебя в этом театре, все плачут или смеются из-за того, что делают эти манекены. Просто зло берет: «Боже Всемогущий, из-за того что этот манекен прыгает и кривляется, мы все должны плакать или смеяться?!»
Эти их развлечения — из любого можно заранее вывести все остальные. Но ведь они живут в своей стране, а в своей стране человеку разрешается делать, что он хочет, и поэтому этим немцам и немкам можно наводить друг на друга такую скуку. Но мне это просто невозможно, я так и сказала своему мужу: «Шустер, — я ему сказала, — мне это просто невозможно, слышишь, мне это просто невозможно!» А он говорит: «Киндхен, что это значит: „Мне это просто невозможно?“ Что, из-за того, что тебе невозможно, я должен перевернуть всю Германию, чтобы она стала другая?» Я ему на это отвечаю: «Оставь эту Германию в покое, не тебе и не твоим друзьям изменить этих немцев, но я говорю тебе, что мне это просто невозможно, а кроме того, я не разрешаю тебе называть меня „киндхен“!» А он говорит: «А как же ты хочешь, чтобы я тебя называл? Рыжая корова?» А надо вам знать, господин мой, что у меня тогда еще были все мои волосы, а волосы у меня были рыжие, как у той рыжей без пятнышка коровы из Пятикнижия, которая у нас, у евреев, образец чистоты. У всех немок глаза на лоб вылезали от зависти, когда они видели меня, потому что у них у всех волосы цвета пыли, а у меня — рыжие и сверкают.
Короче, я ему одно, а он мне другое, я ему то, а он мне это. И вдруг посреди этого разговора я закашлялась, вот так — кха-кха-кха, — потому что я вдруг чувствую, что у меня исчезло дыхание и я не могу произнести ни слова, кроме этого кха-кха-кха. Шустер испугался и хотел уже позвать доктора, но я ему сказала: «Оставь меня с этими докторами». А он говорит: «Тогда что же мне делать?» Я сказала: «Что тебе делать? Верни меня в Шибуш». Тут он еще больше испугался и закричал: «Как же я могу вернуть тебя в Шибуш, ведь…» А я говорю: «Кха-кха-кха-кха» — и уже не три раза подряд, а четыре. Он меня не послушался и побежал к врачу. Врач сказал: «Госпожа больна астмой». Я сказала Шустеру: «Ну вот, Шустер, теперь ты поумнел, ты узнал новое немецкое слово „астма“». Он говорит: «Что же мне теперь делать?» Я говорю: «А разве я не сказала тебе, кха-кха-кха, разве я не сказала тебе, что я хочу вернуться в Шибуш?» — «А разве я не сказал тебе, что это невозможно, потому что Шибуш весь разрушен и жители чуть не все умерли, кто на войне, кто от „испанки“, а кто от других плохих болезней?!» — «Но ведь воздух шибушский остался! Верни меня туда, пока я не задохнулась здесь, и я буду дышать тамошним воздухом!»
