– Они поливают столы, – ответил молодой мужчина, который сидел в углу на небольшом деревянном стуле и курил. На одно его плечо было накинуто шерстяное одеяло, прикрывавшее грудь.
– Это ты, Бьянки? – спросил Ган.
Человек кивнул. По лицу его катились капли пота.
– Господи, да ты сжаришься в этом одеяле, как свинья на вертеле!
Зрачки у мужчины были огромными. Он снова затянулся, руки у него отчаянно тряслись. И потел он не от жары, а от ужаса. Бедолага… Гана затошнило. Брезент палатки удерживал влагу внутри, не пропускал свежий воздух и был пропитан сладковатым, тошнотворным запахом крови.
Деревянная нога Гана тыкалась в мокрые участки пола, пока наконец он смог присесть рядом с мужчиной. Пепел от его сигареты падал на одеяло, но он был слишком поглощен болью и страхом, чтобы замечать это.
– У тебя рука? – спросил Ган. Деликатничать и подбирать слова смысла не имело.
Человек кивнул, бросив взгляд на выпуклость под одеялом.
– Мне отняли ногу где-то месяц назад, – доверительно сообщил Ган.
Бьянки посмотрел на его деревяшку и судорожно сглотнул. Потом сделал последнюю глубокую затяжку и бросил окурок в грязь. Тот зашипел и погас.
– Я не смогу этого сделать, – вызывающим тоном произнес он.
– А у тебя есть выбор?
– Возможно.
– Что с тобой случилось?
– Обгорел. Почти насквозь.
– Выходит, там мало что осталось, так?
Мужчина бросил на него взгляд, в котором вспыхнула сначала злость, а потом беспомощность, и лицо его исказилось от боли.
– Выхода у тебя нет, – объяснил Ган. – Если хочешь остановить боль, у тебя нет другого выбора.
От Бьянки воняло, как от недожаренного в очаге цыпленка. Ган задержал дыхание, стараясь не смотреть на страшный операционный стол и хирургические инструменты. «Черт бы побрал доктора, который выставил все это напоказ!»
– Док тут хороший. Все будет быстро, – соврал он. – Не успеешь опомниться, как боль прекратится и ты снова будешь здоров как лошадь.
– Но моя рука. Моя рука! – Черные зрачки расширились еще больше, и Бьянки в панике подался вперед. – Черт возьми, у мужчины должны быть руки. У меня же дети! Как я их прокормлю? – Он взглянул на деревянную ногу Гана. – Одна нога никого не остановит. Ты можешь передвигаться, можешь работать. Просто вместо кости получил кусок дерева. Но мужчине нужны руки, черт бы их побрал!
Ган прищурился:
– Похоже, ты скулишь как баба.
Мужчина дернулся, словно получил пощечину.
– У меня есть для тебя новость, Бьянки. Нельзя сказать, что у тебя совсем не будет руки. А знаешь, что у тебя будет? На этом месте останется культя, обрубок, так что прекрати причитать, что у тебя вообще ничего не будет!
Мужчина вздохнул, уголки его губ с засохшей слюной поникли.
– Ты продолжишь работать, Бьянки, – смягчился Ган. – И твои дети будут накормлены. Моррисон уже нашел для тебя место на сортировочной линии. Сортировка – дело неплохое. Я сам там работал. Нудно, конечно, до чертиков, зато безопасно. И не нужно беспокоиться, что получишь новые ожоги. – Мужчина слушал внимательно, и Ган продолжил: – Они поставят тебе какой-нибудь крюк или что-то в этом роде. Не слишком красиво, зато не будешь считать себя ущербным, калекой. А для сортировки в любом случае одной руки достаточно.
Рука Бьянки автоматически потянулась ко рту, но тут он понял, что сигареты в его пальцах уже нет, сжал кулак и уронил его на одеяло.
– А у тебя болит?
– Нет. – Ган пожал плечами. – Не так и плохо.
Кровь отхлынула от головы, и он испугался, что его может вывернуть прямо на одеяло. В ушах стоял звук пилы, режущей кость.
«Странная штука с этой болью, – подумал он. – Всегда намного хуже, когда знаешь о ее приближении». Ган знал боль, она была его врагом на протяжении всей жизни, но эта боль была другой. Он потерял конечность из-за взрыва, получал удары во время потасовок, но в момент, когда это происходило, ничего не чувствовал – чувствовать он начинал только тогда, когда проходила первая волна удивления. Но когда человек планирует свою боль, ждет ее прихода и следит за подготовкой, когда видит человека, который ее причинит, и инструменты, которыми он при этом воспользуется, боль начинается еще до того, как все произойдет.
Ган не хотел показывать этому человеку его боль прежде, чем все случится в реальности. Если повезет, он отключится перед тем, как начнется ампутация.
– У дока есть морфий. Ты почти ничего не почувствуешь, – соврал Ган.
Морфий. Док сказал, что эта штука называется именно так. «Ты ничего не почувствуешь». Это было последнее, что сказал этот мясник, перед тем как вставить ему в зубы свинцовую пулю. «Морфий, черт побери!» И дал Гану что-то такое, отчего тот почувствовал себя пьяным. Страданий это не уменьшило. Он просто ощущал себя пьяным и беспомощным, сходящим с ума от боли, но слишком напившимся и не соображающим, что предпринять в этой связи.
Воспоминания о той боли накатили слишком быстро, и сжавшийся от спазма желудок возмутился. Ган неуклюже поднялся:
– Пойду приведу дока. Ты и опомниться не успеешь, как все закончится.
Он торопливо выбрался из палатки, добежал до ближайшего дерева, и тут его вырвало.
Глава 17
Отец Макинтайр встречал почтальона на повороте дороги. Утренняя роса рассы́палась блестящими капельками по траве, посеребрила паутину на кустах и намочила его туфли. Он улыбался пению малюров[3], но по мере того как наступал рассвет, их щебетание затухало, а потом вообще исчезло, как роса на солнце.
– Какое прекрасное утро, не правда ли, мистер Кук? – поздоровался отец Макинтайр.
Почтальон высунул голову из-под брезента повозки. Шея у него была тощая, а кожа на лице – темная, как дубленая воловья шкура.
– Доброе утро, отче. Вы подошли по камням так, что я и не услышал. – Он взял пачку писем, перевязанных бечевкой, и протянул священнику. – Видел ваше объявление в газете. – Он поковырял пальцем в ухе и внимательно осмотрел ноготь. – Много народу откликнулось?
– Нет, немного, – мрачно ответил отец Макинтайр. – Но на этой неделе сюда приедут две семьи, чтобы познакомиться с детьми.
– Так это же хорошо, разве не так, отче? В смысле, хорошо, что детей усыновят, верно?
«Конечно, хорошо», – про себя ответил отец Макинтайр. Точно так же, как хороши океан и скалы, только от всего этого у него голова шла кругом.
– Да, – слабо улыбнулся он. – Это действительно хорошо.
