– Добрый вечер. Я договаривался о встрече с Виталием Петровичем…
– Это я. Вы Хованский? – спросил атлет, не отрываясь от ноутбука.
– Да.
– Кем вы приходитесь Шумейко?
– Никем.
– Хм… Ну, и что вы хотите знать? – Он откинулся на спинку стула и посмотрел на Дмитрия.
– Я хочу знать все.
– Зачем?
– Хочу ей помочь.
– Да? Чем же? – Он приподнял светлую бровь и ухмыльнулся.
– Всем. Если нужно – положу в частную клинику.
– Какую?
– Хорошую.
– Вы уверены, что только частные клиники хорошие? У нас тоже хорошо лечат.
– Я в этом не сомневаюсь. Но все-таки намерен положить ее к другу, Богдану Петренко.
– Клиника Петренко?
– Да, клиника Петренко. Так что у нее со здоровьем?
Лысый встал, сунул руки в карманы мятых бирюзовых брюк и, морща лоб, уставился куда-то, будто не видя Дмитрия.
– Больная страдает внезапными головными болями, вплоть до потери сознания. И еще у нее проблемы неврологического характера. Она переутомлена и истощена.
– Истощена? В каком смысле?
– В физическом и психологическом. Ей необходимо лечение и отдых.
– Когда я могу ее забрать?
– Вы ей никто, так что без ее согласия не заберете.
– Тогда я должен с ней поговорить. Она в какой палате?
– Сейчас это невозможно. Она спит, ей ввели успокоительное.
– И когда она проснется?
– Вот что, Хованский, – врач посмотрел на часы и пошел к двери, – я должен идти, – он распахнул дверь, – приезжайте завтра утром.
Дима вышел. Врач тоже вышел и закрыл ординаторскую на ключ.
Садясь в машину, Дима почувствовал гнетущую тоску от того, что не увидел Катю, не взглянул ей в глаза. Мысли унеслись далеко, сначала в прошлое – в молодость, потом вернулись в настоящее: «Старый дурак! Хочешь помочь ей? Вот и помогай, а про глаза забудь!»
* * *
Он доедал прямо из коробки вчерашнюю пиццу и посматривал на часы – Лена будет звонить в половине двенадцатого. Не на мобильный, а на домашний. Так она удостоверялась в его верности. И еще она никогда не вспоминала Настю.
Это стало нарывом в их отношениях, эдакой непроходящей болячкой, о которой оба знают и молчат.
После срыва первой беременности Лена быстро пришла в себя. Скорее всего, потому, что их ожидало свадебное путешествие и раскисать было некогда, да и незачем: она молодая, здоровая, все еще образуется. В Болгарии Лена ни разу не вспомнила ни о беременности, ни о Насте: все это осталось в прошлом. Для нее, но не для Дмитрия.
Они вернулись домой, и Дима сразу сообщил, что любит Настю. Да, это жестокие слова, да, это больно, но он хочет развестись.
– Неправда, ты меня любишь! Меня! Ты просто заблуждаешься!
Он смотрел на жену, а в голове вертелось: какое сложное слово «заблуждаешься», а она его так четко произнесла. Дима хлопнул дверью и ушел, оставив Лену в квартире своих родителей. Но не успел выйти со двора, как услышал крик. В распахнутом окне показался папа, отчаянно размахивавший руками и звавший его.
Дима на всю жизнь запомнил страшную картину: на полу лежит Лена, над ней суетится мама. Руки мамы в крови. Лена без сознания, ее руки и халат тоже в крови. Дмитрий плохо понимает, что делает мама, – он не может оторвать взгляд от кровоточащей раны на запястье жены. Рядом валяется лезвие «Нева», тоже в крови. Папа мечется – туда-сюда, туда-сюда. Окрик мамы, будто издалека: «Сеня, не маячь!» С каждым ударом сердца ему все громче и громче слышится чей-то голос: «Ты убил ее! Убил!» Он упал на колени и стал просить Бога, в которого не верил, не забирать Лену.
Лена не умерла. Ее положили в психоневрологическое отделение железнодорожной больницы. Лена провела там три недели, ее лечили массажем, гипнозом, какими-то пилюлями, горькими настойками, прогулками и сном два раза в день. Но не только все это способствовало выздоровлению пациентов.
Психоневрологическое отделение – слева от лифта женская половина, справа мужская – было известно не только хорошим персоналом. Персонал был мирный, услужливый, чуткий, глазастый и с цепкими, как клещи, руками. А заведующий отделением просто душка – прощаясь, он советовал ранимым дамочкам для закрепления лечения покувыркаться в постели не менее трех суток, то есть две ночи сразу после выписки, иначе все пойдет насмарку! Тот же совет он давал мужчинам.
На глазах у пациентов и персонала больницы разыгрывались целые драмы. Нет, здесь лежали не убийцы или выжившие жертвы – здесь возвращались к жизни легкоранимые существа, в основном жертвы любви.
Измену мужа-скрипача залечивала балерина на пенсии, а было ей всего-то тридцать четыре года: она пришла домой пораньше и застала мужа с единственной подругой, с которой дружила с первого класса, тоже балериной и тоже на пенсии. Уход мужа-профессора переживала и со всеми подряд обсуждала аспирантка, владелица автомобиля «Жигули»: она спала с еще одним профессором – думала, так для диссертации надежнее, но муж, увы, узнал, и диссертации конец… Она разрезала стеклом руку – разбила стекло в кухонной двери, думала, это остановит мужа. Однако, вопреки ожиданиям, мужа это так сильно испугало, что он вообще забыл о взбалмошной супруге, и в больницу наведывалась только ее мама.
Прямо с работы сюда привезли огненно-рыжую дамочку под пятьдесят, главного инженера проектного института, того, что метро проектирует, на Благовещенском рынке: она увидела чей-то проект, и с ней случилась истерика. Был здесь и мужичок из Киева, из министерства здравоохранения, который скрывался от жены и от любовницы. Говорят, любовница была не одна. Надо сказать, что некоторые пациенты действительно имели суицидальные наклонности и страдали депрессиями, потому все окна в отделении, расположенном на третьем этаже, были зарешечены. У некоторых пациентов был личный пост, то есть за ними велось круглосуточное наблюдение, но даже они по ночам ускользали из-под бдительного ока персонала и оказывались в чужих палатах. То ли не могли дождаться прощального слова заведующего, то ли депрессия была так тяжела, но их частенько находили на пятом этаже, в наркологическом отделении, где лечили от алкоголизма, потому что наркоманов в СССР не было – официально.
При Лене на пятом этаже поймали аспирантку с «Жигулями», голую и пьяную в дым, а у нее был личный пост! Потом там же поймали балерину, у которой поста не было. На три дня в отделении воцарился покой. И вдруг среди ночи больница и окрестности огласились сладострастным мужским воплем. В психоневрологическом, на мужской половине, поднялся шум, гам, крики, больные выскочили из палат, шаркая тапками и на ходу завязывая пояса халатов. Вопли, переходившие в затихающие стоны, доносились из палаты работника министерства. Дежурная сестра явилась быстро и своим ключом отперла дверь палаты люкс. Она нашла там аспирантку, балерину, огненно-рыжую главного инженера и сомлевшего от ласк киевлянина, привязанного поясами халатов к решетке открытого настежь окна. Не только у этой компании, но и у большинства пациентов депрессию как рукой сняло, а отделение надолго погрузилось в обсуждение поразившего воображение события.
