— Ах ты, маленькая стерва! — заорала на дочку Гиневра. — А ну марш в спальню!
— Нет, — застонала Монина.
— Вставай в угол!
— Нет.
Гиневра с грозным видом поднялась со стула.
— Я сейчас ремень возьму! — крикнула она.
Монина недовольно поджала губы и не по-детски озлобленно посмотрела на мать.
— Ну ладно, — согласилась она в конце концов и стала медленно, с явной неохотой пятиться к двери. Уже на пороге она задержалась и со сравнительно безопасного расстояния в полный голос предала маму анафеме:
— Мама — дура, мама — дура.
— Я сейчас ремень принесу!
Монина исчезла за дверью.
Гиневра простонала:
— Нет, этот ребенок с ума меня сведет. — Закрыв глаза, она вдруг рассмеялась, да так, что ее живот столь же весело заходил ходуном. — Умереть не встать. — Через пару секунд она наклонилась и стала собирать осколки фарфора с пола. При этом она находилась буквально в ярде от меня, в такой позе, что не пялиться на ее грудь было попросту невозможно. Гиневра тем временем хихикала, явно не слишком огорченная поведением дочери.
— Ох уж мне эта девчонка, — бормотала она себе под нос.
Она посмотрела вверх — на меня, и на ее губах заиграла двусмысленная улыбка.
— Ну что ж, Ловетт, вот мы и остались одни, — сказала она.
— Да, я добился своего, — подчеркнуто медленно произнес я.
— Ах, проказник.
Она сложила осколки фарфора в пепельницу, стоявшую рядом со мной, и вернулась на свое место. На этот раз она уселась, расставив довольно широко ноги и подперев сложенными крест-накрест руками пышную грудь. Промычав что-то невразумительное, но явно довольным тоном, она стала медленно тереться голыми плечами о ткань на спинке стула, словно массируя кожу. Судя по выражению ее лица, этот процесс доставлял ей немалое удовольствие.
— Никогда не чесались спиной о бархат?
— Да как-то не приходилось, — хрипло ответил я.
— Ой, а мне так нравится. — И Гиневра снова не то застонала, не то замурлыкала от удовольствия. — Какая жалость, что это не бархат. Хлопок, он и есть хлопок. Приятно, но все-таки немного царапает. — Она довольно зевнула. — Я вот что скажу, Ловетт… Сама не знаю, с чего это на меня нашло. Раньше я никогда никому об этом не рассказывала. В общем, признаюсь вам, что, оставаясь одна, я люблю раздеться догола и поваляться на бархатном покрывале.
Что это было — признание в тайном пороке или просто намек, нацеленный на то, чтобы обострить ситуацию, в которой мы с ней оказались?
— Занятно, — пробормотал я, просто для того, чтобы выиграть время. На самом деле я не знал, что сказать и как вести себя в этот момент.
— Да, были в моей жизни времена и получше, — сообщила мне Гиневра. — Страсть и ярость.
Я встал с кресла и подошел к ней. Мой поцелуй она пробовала на вкус несколько секунд, а затем оттолкнула меня и, удовлетворенно выдохнув, с улыбкой на лице сказала:
— А ничего, мне понравилось.
Я потянулся к ней, но она перехватила мою руку.
— Э нет, на сегодня хватит.
Во мне к тому времени проснулись все звериные инстинкты: как бык на корриде, который, озверев от ярости, почувствовал, что его рога вонзились в беззащитный бок лошади, я забыл обо всем и чувствовал, что мне в жизни нужно только одно — бодать, бодать, поднимать на рога и втаптывать противника в землю. Мои руки словно сами собой оказывались то здесь, то там — на самых соблазнительных и пышных частях ее тела.
— Ишь ты… — сказала Гиневра, уже гораздо сильнее отталкивая меня прочь от себя, при этом она в ту же секунду сумела встать на ноги.
Так мы и стояли лицом к лицу, а я при этом обнимал ее за талию.
— Это еще что такое творится! — напустилась она на меня в притворном, сдобренном удовольствием гневе. — Нет мне спасения от вас, мужиков.
— От меня точно не будет, — пробубнил я.
Она тяжело вздохнула и сделала шаг назад.
— Уверяю вас, молодой человек, мужчин у меня было более чем достаточно, и близкая встреча со мной ни для кого из них не проходила безнаказанно и безболезненно. Все они как один поголовно влюблялись в меня. Есть, наверное, во мне что-то такое, особенное, буквально на химическом уровне проявляется. — Она огляделась и вновь пристально посмотрела на меня: — Знаете, Ловетт, а вы ничего, молодой, симпатичный… Я бы вполне могла вами увлечься и даже пуститься в небольшое любовное приключение, но больше я в такие игрушки не играю. Сама не знаю почему. По крайней мере, муж здесь точно ни при чем, но как-то так я сама для себя решила, что больше — ни-ни. — Эти слова она произнесла с явной внутренней гордостью за себя. — Сами посудите, взять, например, вас и меня, ну могли бы мы с вами закрутить что-то вроде романа, но скажите на милость, мне-то какая от этого польза? Нет-нет, вы мне скажите.
— Да откуда я знаю, к черту всякую пользу.
С этими словами я подался вперед и снова припал к Гиневре с поцелуем. Она неохотно прикрыла глаза и вдруг прижала свои губы к моим. Двигались они так, словно Гиневра с упоением сосала карамель.
— А я видела, что мама делает. Видела, что мама делает.
Монина стояла в дверном проеме и осуждающе тыкала в нашу сторону пальчиком.
К моему удивлению, Гиневра передразнила дочку.
— Что мама делает, — комично имитируя интонацию и произношение Монины, повторила она. — А вот я сейчас ремень возьму. Ну-ка марш в кровать.
— Мама плохая, мама дура!
Какие чувства обуревали в тот момент ребенка, мне оставалось только догадываться. Монина дрожала, а в ее глазах стояли слезы. Отчего она плачет, подумал я. От боли, ревности или же бессильной ярости? Неожиданно Монина стала кокетничать со мной.
— Поцелуй Монину, теперь поцелуй Монину, — потребовала она от меня.
Гиневра слегка шлепнула дочку по попе.
— Иди спать, а то я ремень принесу.
Заклинание с упоминанием ремня, похоже, подействовало. Девочка вновь, как и в прошлый раз, без большой охоты, но все же послушалась маму и вышла за дверь.
— Видите, что вы наделали, — заворчала на меня Гиневра. — Я из-за вас с собственным ребенком поссорилась. Вот подождите, она мне еще это припомнит.
— Извините.
— Толку-то мне от ваших извинений, — не унималась Гиневра. — Как же я от вас, мужиков, устала. — Она отвернулась, закурила сигарету и вдруг засмеялась. — Хочешь, значит? — огорошила она меня прямотой постановки вопроса. — Хочешь ведь потрогать мою грудь? Ну давай, трогай, лапай.
С этими словами она взяла мою руку в свои и положила себе на грудь. Я снова поцеловал ее, и Гиневра медленно, явно с неохотой, подняла руку, в которой держала сигарету, и обняла меня.
