— У нас впереди длинный разговор, — сказал он, отпустив ее. — Нам есть что вспомнить и о чем напомнить друг другу.
— Чтобы мы знали все о жизни друг друга и ничего не упустили.
— Мне нужно снова к тебе привыкнуть, хочется узнать все подробности…
— Но я и так люблю тебя, — ответила женщина, и его сердце подпрыгнуло. — Думаю, я полюбила тебя с тех самых пор, когда мы целовались на стоянке, — на Болдуин-хилл, там, у леса. Помнишь?
— Да, конечно, — сказал Алан.
— Давай присядем. Заходи. Видишь — вот большой диван, мы сядем на него и выпьем вина. Красного. У меня есть бутылка замечательного бургундского. Попробуешь?
Алан молча кивнул.
Взяв по бокалу вина, он сидели, смотрели друг на друга и беседовали. О том, как протекала их жизнь, о том, чем они занимались, где побывали. Не сдержавшись, Алан посетовал, что жизнь его течет довольно уныло, что он прожил ее, почти никуда не выезжая, и даже не менял места работы. Он ни разу не назвал имя Розмари, даже не упомянул про жену; она же лишь пару раз вспомнила о первом муже, потом — о втором. Алан всегда думал о времени как о чем-то постоянном, текущем размеренно с одной и той же скоростью. Он бы не поверил, что оно может пролететь так быстро…
— О, Алан, — вдруг вырвалось у нее, когда он рассказывал что-то о своей жизни, — прошу тебя, никогда не называй меня любимой или дорогой, хорошо? Называй меня по имени.
— Дафни.
— Да, всегда только Дафни.
Затем он снова поцеловал ее, и оба, заключив друг друга в объятия, легли на мягкий диван. Он снова почувствовал себя молодым. Для этого даже не нужно было закрывать глаза. Он положил руку на ее левую грудь, но Дафни мягко отстранила ее.
— Не сейчас, Алан. В другой раз. Скоро.
Он мог уехать домой самое позднее в девять тридцать.
— За углом есть персидский ресторан, — сказала Дафни. — Мы можем сходить туда.
— Почему персидский? Почему не иранский?
— Не знаю. Но когда речь идет о ресторане, то он всегда персидский. Его недавно открыли. У нас есть еще корейский — то есть, по-видимому, южнокорейский. Когда ты будешь сюда приезжать, мы обойдем здесь все злачные заведения.
Возможно ли это? На станции Уорик-авеню, незадолго до прихода поезда, они снова поцеловались, и Алан, глянув через ее плечо, понял, что на них никто не смотрит. Пожилые люди не привлекают такого внимания, как молодежь.
В отличие от братьев Бэчелор, старый мистер Ньюмен с юности был строителем. Время от времени Джордж и Стэнли занимались то кирпичной кладкой, то окраской помещений и наслаждались своей ролью прорабов, а Гарри Ньюмен был настоящим строителем. Своему внуку Льюису он сказал, что ему всегда хотелось построить собственный дом — дом для себя, но на это никогда не было времени, он был слишком занят: нужно было зарабатывать на жизнь, обеспечивать жену, ставить на ноги детей. Уйдя на пенсию, он стал сетовать на то, что ему нечем заняться. Это типичная жалоба мужчин его возраста.
— Если ты пока не можешь построить себе дом, дед, — сказал ему Льюис, — то мог бы начать с бомбоубежища.
Британский домовладелец мог построить себе бомбоубежище двух видов — Андерсона и Моррисона — названных так по именам придумавших их политиков. В газете Льюис отыскал их описания. Первое состояло из деревянных распорок, рифленого железа и мешков с песком, а второе представляло собой металлическую конструкцию, достаточно прочную, чтобы удерживать наверху еще и жилое помещение. Он показал статью деду, не зная — не веря, что такое возможно, — что Гарри Ньюмен, за исключением лишь слов, напечатанных очень крупным шрифтом в «Дэйли-Миррор», уже не может читать. Старик заявил, что такая куча хлама ему не нужна и что он построит бомбоубежище по собственному проекту. Так он и сделал. Но он сделал его для сына и его семьи в саду за домом Ньюменов на Брук-роуд. Его собственный дом находился на Родинг-роуд и относился к муниципальному фонду: там строить было нельзя.
Вышло очень хорошее бомбоубежище, и вскоре все поняли, что и родному Лоутону, видимо, не избежать бомбежек. Когда каждую ночь выли сирены, причем иногда по нескольку раз, Ньюмены — все пятеро — то и дело спускались вниз с флягами чая, грелками, одеялами и, конечно, сандвичами с яйцом. Но эта работа подорвала Гарри. Здоровье у него пошатнулось. Льюис — уже будучи врачом — считал, что фактически это была транзиторная ишемическая атака, сейчас вполне поддающаяся лечению. В то время она была мало изучена и обычно приводила к инсульту. Именно так и произошло. Льюис помнил беспомощную руку деда, его искривленное лицо, а потом бесконечные разговоры о его скорой смерти. Гарри так и пролежал у них на Брук-роуд последние месяцы до смерти, и теперь эта комната была освобождена для дяди Джеймса, который мог приехать к ним погостить.
Льюис так и не понял, почему дядя Джеймс захотел у них остаться: поначалу казалось, что ему здесь не так уж и нравится. Лоутон был местом довольно скучным, здесь нечем было заняться. В лондонском Ист-Энде, где Джеймс поступил в институт и где у него имелась комната, было совершенно безопасно: многие месяцы этот район не подвергался бомбежкам. Не было никакого смысла жить здесь, в Лоутоне и каждый день ездить в Лондон на метро. Льюису
Джеймс понравился, и он был рад, когда дядя «сменил пластинку» — как любила повторять мать — и решил у них остаться. Причина, по его же собственным словам, заключалась в том, что отец Льюиса вскоре мог быть призван на воинскую службу. Его же, Джеймса, не призовут; он якобы находился на альтернативной службе, в числе резервистов, и мог остаться здесь, чтобы позаботиться о сестре. Большая часть из этого, как Льюис узнал позже, была неправдой; не было никакой альтернативной службы и никакого призыва. Чарли Ньюмен, которому уже было под сорок, мог совершенно не беспокоиться.
Вскоре после этого Джеймс начал выходить из дому по вечерам, иногда возвращаясь глубоко за полночь. Льюису никто ничего не говорил, но он чувствовал, что его родителям это не нравится. Потом Джеймс попросил его показать водоводы. Льюис уже не помнил, как дядя узнал о них, мальчик, должно быть, когда-то сам проболтался, а теперь жалел об этом. Дядя сказал, что там ему не понравилось, однако Льюис сомневался. Возможно, Джеймс ходил туда без него — скорее всего вечером, в темноте. Ведь он подолгу не являлся домой. Но почему? Если бы другие — Бэчелоры, Дафни Джоунс, Ричард Парр, Алан Норрис, Розмари Уортон, Майкл Уинвуд и Билл Джонсон — если бы они видели, что он ходит туда, то сразу подумали бы на него, Льюиса. Ему бы тогда точно от них досталось! Но никто из них никому не рассказывал о подземельях и уж тем более никого туда не водил.
Джеймс пробыл у них все лето 1944 года, а потом, ближе к концу года уехал, так никогда и не вернувшись. Льюису казалось, что это случилось в ноябре или декабре, но, возможно, он и ошибался. Его мать некоторое время беспокоилась, но нельзя сказать, чтобы она не находила себе места.
— Наверное, уехал куда-нибудь за границу, — говорила она. — Ему всегда хотелось. Ни слова благодарности! И это после того, как он множество раз гостил здесь!
