— Разговорчики, — не оборачиваясь, бросил шедший на полпролета выше пилот.
— Как он мне надоел, — шепнул, наклонившись к уху музыканта, его друг. — Буонапарт…
— А ты представь, как мы ему надоели, — так же шепотом ответил музыкант. — Едим как мужчины, а проку меньше, чем от женщин…
— Прок, прок… Какой теперь вообще может быть прок? Протянуть подольше в этом аду?
Музыкант молча пожал плечами.
— А зачем?
— Чтобы спокойно было на душе, — помолчав, ответил музыкант. Он задыхался на долгом подъеме, сердце уже не выдерживало.
— Чтобы спокойно было на душе, надо оставаться собой. И когда берешь, и когда даешь. Не насиловать ни других, ни себя. Не обманывать принесением большего или меньшего количества пользы… проку, как ты говоришь… чем это естественно. Оставаться собой — максимум, что человек вообще может.
— И максимум, и минимум, — вставил все слышавший инженер. — Смотря по человеку.
— «Не измени себе, — ответил друг музыканта, — тогда ты и другим вовеки не изменишь…» Старик Шекспир в этих делах разбирался лучше нас всех, вместе взятых.
— Разговорчики, — повторил пилот. — Наш этаж. Налево.
Они влетели в квартиру, готовясь встретить засаду, ощетинясь стволами автоматов. В окна, прикрытые грязными стеклами, жутко заглядывала раздувшаяся, словно утопленник, луна. Мебель вполне сохранилась; на большом рояле в узкой хрустальной вазе стоял иссохший, запыленный букет.
— Крысиных следов не видно, — опять сказал шофер.
— Отдых, — произнес пилот долгожданное слово и первым содрал респиратор с лица и хлестнул грязной марлей по колену. На брюках остался рыжий след, облако пыли взвилось в черный, спокойный воздух.
— Хорошо без ветра, — сказала мать, — будто домой пришли, — она вздохнула. — Как хочется дом-то иметь!
— Потерпите еще несколько дней, — мягко проговорил пилот и ободряюще тронул женщину за локоть.
— Ты нам сыграешь? — спросила дочь.
— Если этот «Стейнвей» сохранился так хорошо, как кажется… — ответил музыкант, стараясь говорить спокойно. Он взгляда не мог отвести от рояля. Сердце его отчаянно билось в радостном ожидании.
— Можно будет сыграть в четыре руки, — предложил друг музыканта.
— Потом, потом, — сказал пилот. — Сначала еда. Отдых.
Они все очень хотели есть. А еще больше — пить. На зубах скрипел песок.
— Правда, что они не трогают носителей культуры? — спросил друг музыканта, жуя ломоть консервированного мяса.
— Теперь все — носители культуры, — пробормотал музыкант и тут же почувствовал щекой испытующий взгляд пилота.
— Да, конечно, — поспешно согласился друг музыканта, — я имею в виду… действительно… ну, вот, хотя бы такого, как он, — он указал на музыканта.
— Не знаю, — ответил пилот угрюмо.
— Кажется, правда, — с набитым ртом сообщил инженер, слизывая с пальцев маленькие крошки мяса. — Они вообще ведут себя очень, очень странно. Та группа… погибшая… мне рассказывали, — он наконец сделал глоток, и речь его стала внятной. — Сам я не знаю, я в них только стрелял. И не без успеха.
— Мы в курсе, — уронил пилот.
— Опять хвастаться начал? — губы инженера растянулись в добродушной широкой улыбке, тусклый жирный блеск прокатился по ним. Инженер коснулся губ языком, потом вытер ладонью. — И не заметил даже… Я хотел только сказать, — ладонь он вытер о рукав другой руки, — что та группа с ними много встречалась в первые дни.
— Г-гадость!.. — вырвалось у шофера.
— Погодите, — прервала мать, внимательно слушавшая инженера, — дайте ему рассказать.
— Да что тут рассказывать, — ответил тот, отвинчивая колпачок помятой фляги. — Так… легенды. Говорили, будто они телепаты. Говорили, будто они и устроили все это… Много говорили. Удивительно быстро плодятся легенды, когда вокруг бардак.
— А я еще ни одной крысы не видел, — сказал музыкант.
— И не дай тебе бог, парень, — ответил пилот.
Инженер, отпив, бросил ему флягу, и пилот ловко поймал ее. Внутри фляги булькнуло.
— Я своими глазами видел, — проговорил инженер, — в этой последней стычке, когда только я, наверное, и ухитрился уйти… я рассказывал, да? Один мужик им сдался. Спятил, наверное. Остальных-то они вроде перебили всех, а этого куда-то повели… А детей они, кажется, крадут. Трое детишек в группе были — мы и ахнуть не успели, никто не предполагал, — пилот отдал ему флягу, он отпил еще один маленький глоток и аккуратно завернул колпачок. — Где мой мальчик… где мой мальчик, только что играл здесь… — его передернуло.
— Хватит, — сказал пилот угрюмо. Инженер опять улыбнулся и кивнул.
Пилот извлек из планшета сложенную карту, расстелил ее, отодвинув стул. Они уже отвыкли пользоваться мебелью — на полу казалось безопаснее.
— А может, они их сохраняют? — опасливо косясь на пилота, вполголоса спросила мать.
— Кого? — не понял инженер.
— Ну… носителей этих.
— Зачем?
— Для культуры! — вдруг захохотал шофер.
Пилот, не обращая на них внимания, вглядывался в карту, обеими руками упираясь в пол.
Инженер перестал улыбаться, глаза его свирепо сузились.
— Знаешь, друже, — проговорил он, помедлив. — Те, для кого сохраняют культуру другие, чрезвычайно быстро ее трансформируют. По своему образу и подобию, — он опять вытер губы ладонью. — Шутом при них быть? Я им Платонова, а они: ха-ха-ха!..
— Ну, это-то уж… — непонятно сказала мать. — Уж об этом-то не нам…
Наступило молчание. Инженер, невесело посвистывая, подождал немного, потом перекатился по полу поближе к пилоту и тоже уставился на карту. Мать пытливо, оценивающе глядела на музыканта. Музыкант делал вид, что не замечает этого взгляда, потому что не понимал его, и смотрел на мужчин, водящих по карте пальцами и перешептывающихся о чем-то, очевидно, не слишком радостном; в руке пилота появился курвиметр. Мать встала, а следом за нею и дочь; одна за другой они молча вышли из комнаты. Шофер, рассеянно глядя им вслед, громко высасывал из зубов застрявшие кусочки мяса.
Светало. Стекла стонали от ветра.
Музыкант поднялся — никто не обернулся на его движение. Подошел к роялю, отложил прислоненный к вращающемуся табурету автомат — сел, бережно отер пыль с крышки и поднял ее указательными пальцами. Ну и пальцы, подумал он с болью. Он стыдился своих загрубевших рук, они темнели чужеродно на фоне стройного ряда клавиш. Это напоминало надругательство — садиться сюда с такими руками. Но других рук у него не было.
— Еще километров сто двадцать, — тихо проговорил пилот.
Инженер что-то невнятно пробормотал, ероша волосы. Шофер нерешительно начал:
