Целый день шел дождь. Вдоль тропы проложена поросшая травой канава, по которой струится вода. Журчание слышно, но самой воды не видно. Они несут двустволки под мышкой.
Чуть раньше мальчик рассказывал Джослину свой сон.
– …Я спустился к реке. Было жарко, как прошлым летом, и я решил искупаться, а над водой носились птицы – большие такие, но не хищные. Они летали низко, лапками задевали мне волосы. Их так много собралось, что мне пришлось выбраться на берег.
– Теддер говорит, что на лимане в этом году много уток, – кивает Джослин.
– Ну, я до берега доплыл, стал искать одежду, а ее подменили. На месте моих вещей оказался армейский мундир. Я его надел… Он пришелся впору, будто на меня сшит.
– Мундир офицерский? Какого полка?
– Не знаю.
– Кавалерийский?
– Не знаю я…
– Может, Восьмого гусарского?
Они подошли к калитке в живой изгороди. Прежде чем пройти в калитку, Джослин коснулся ружья, напоминая, что нужно переломить ствол, и едва не вздрогнул от неожиданности: внешне мальчик превратился в сущего иностранца, сына своего отца – итальянского торговца.
– Нет, это вряд ли, даже во сне, – ласково пробормотал Джослин, едва шевеля губами.
– … а потом я засунул руку в китель, а там внутри краб! Здоровенный! Он меня за палец цапнул. Я руку вытащил, а вместо ладони – краб. Запястье на месте, предплечье на месте, только кисти нет. Краб.
– Ерунда какая-то! Зачем ты мне это рассказываешь?
– По-моему, сон значит, что если я пойду в армию, то меня ранят.
– Пустяки, легкое ранение, царапина!
– Нет. Серьезное увечье.
– Я утром барсучиху видел, – сказал Джослин. – Зря ты со мной не пошел.
– Я слышал, как ты уходил. Ты Теддера отругал за то, что удила на кобыле опять болтаются.
– Ох, одно мучение с этой лошадью! Никак не могу к ней приноровиться.
В молчании они спустились по узкой крутой тропке.
– От тетушки Беатрисы нет вестей?
Джослин будто не услышал, и мальчик недоуменно покосился на него.
Дядюшка прищурился, подставил лицо промозглому ветру, словно всматриваясь куда-то в даль, в гаснущий предвечерний свет. С таким выражением уходят из дома навсегда, в равнодушную неизвестность.
– Пишет, в Дурбане поговаривают, что война почти закончена. Лорд Робертс возвращается в Англию, – произнес он чуть погодя.
– Значит, она скоро приедет.
– Не забывай, что она замужем, – напомнил Джослин.
– Где они жить будут?
– Понятия не имею.
– А почему ее вещи по-прежнему в спальне?
– Потому что это ее спальня.
– Они оба сюда приедут?
Джослин снова не расслышал вопроса. Тропа свернула к рощице. На опушке их дожидался дядюшкин пес, спрингер-спаниель по кличке Сильвер.
– Дурные сны снятся, потому что ты слишком много времени проводишь взаперти, – заметил Джослин. – Мало гуляешь, все больше в четырех стенах торчишь, на охоту со мной не ходишь. Мужчине не пристало дома сидеть, это женская доля.
– Я не нарочно, – дерзко заявил мальчик, будто не понимая, в чем его вина. – Вот придешь на мой концерт, послушаешь, как у меня получается. Тебе понравится.
– Минут через двадцать смеркаться начнет, – сказал Джослин. – Давай лесок прочешем и выйдем на поле у каменоломни. Ты слева заходи, а я справа. Эй, Сильвер, к ноге! – ласково окликнул он пса. С мальчиком Джослин разговаривал громче и нерешительнее.
Они разделились и углубились в рощу, не видя друг друга за деревьями на склоне.
– Ать, ать! – крикнул Джослин, давая знать, как далеко зашел.
– Ать, ать! – ответил мальчик, показывая, что они идут вровень.
Предполагается, что такой крик не тревожит птиц. Он похож не на голос, а на удар палкой о полый деревянный сосуд (из древесины, разбухшей от воды).
В лесу не раздавалось ни шороха. Стволы деревьев посерели. Спаниель неохотно принюхивался, словно ему был неприятен влажный растительный запах палой листвы.
– Ать, ать!
Этот крик для Джослина служил частью символического, безмерно богатого языка. Повторяющиеся деревянные слоги наполняли рощу великолепием обычаев, с которыми не сравнится ни речь, ни музыка. В перекличке сквозила гордость достойных мужчин, действующих сообща, бескорыстно, с тем чтобы насладиться чистотой и величием строго определенной манеры поведения.
– Ать, ать! – ласково окликнул Джослин мальчика, будто заговорил с ним, делая его частью обычая.
Мальчик уловил изменение интонации, но ответил по-прежнему:
– Ать, ать!
Обычай предполагает особое единение мужчины с природой. Мужчина не избалован удобствами, но ему не обязательно отвоевывать у природы средства к существованию. Природу он воспринимает, как пловец, который входит в реку для развлечения, а не по необходимости. Он плещется в потоке, а не борется с ним. Его не уносит течением потому, что он во всем строго следует традиционным установлениям, которые описывают, как надо относиться к различным ситуациям и вещам – ружьям, сапогам, ягдташам, собакам, деревьям, оленям и прочему. Правила, как шлюзы на реке, сдерживают силы природы, не дают им накапливаться и переливаться через край. Они позволяют мужчинам ощутить себя богами, потому что создают впечатление, будто природа подчиняется упорядоченным эстетическим законам – плодам четко выверенной, формальной манеры поведения.
– Ать, ать!
«Если Сильвер бекаса поднимет, в сумерках и не увидем», – подумал Джослин.
По традиции в конце дня усталые мужчины прекращают свои занятия и возвращаются домой – на негнущихся ногах, голодные, замерзшие или вымокшие, покрытые грязью. Дома они подносят друзьям и женщинам эфемерные творения, созданные совместно с природой: перепачканную, изорванную одежду, напряженное тело, рассеянные, восхищенные взгляды, имена своих спутников и названия посещенных ими мест.
– Ать, ать!
Мальчик откликнулся так же, как и раньше, – четко и равнодушно, без заговорщицкой энергичности дядюшки.
Он держался на одной линии с Джослином, проделывал все положенные маневры, давал о себе знать только предписанным возгласом и внезапно осознал, что на его месте мог быть любой другой. Так незаметно он влился в общество мужчин.
Они вышли из рощи и двинулись по полю. Теперь они видели друг друга, и в криках больше не было необходимости. Джослин негромко подозвал пса, чтобы тот не забегал далеко вперед. Разговор с собакой велся на том же символическом языке.
Ярдах в двадцати пяти из норы выскочил заяц. Джослин выстрелил из одного ствола. Грохот выстрела эхом отразился от каменоломни, на миг пронзив сизые сумерки, будто два звука были двумя полюсами магнита, притянувшими и собравшими вокруг себя крупицы мрака.
