Другая девушка сказала, смеясь:
– For negroes, for American negroes[114].
– Для чего? – проорал Джимми, вытаращив глаза.
– Negroes like blondes, – сказал мужчина, – ten dollars each. Not expensive. Buy one[115].
Джимми просунул кулак через отверстие, обшитое красным атласом и, раскрутив «парик» на руке, захохотал, покраснел и согнулся пополам, зажмурившись, словно от смеха у него заболел живот.
– Stop, Джимми, – сказал я.
Рука с надетым через глазок «париком» была вовсе не веселым, а страшным и печальным зрелищем.
– Женщины тоже проиграли войну, – сказал мужчина со странной улыбкой, медленно проведя рукой по губам.
– Нет, – сказал Джимми, – только мужчины проиграли войну. Only men.
– Women too[116], – сказал мужчина, прищурившись.
– Нет, только мужчины, – жестко сказал Джимми.
Вдруг девушка соскочила с кровати и, глядя Джимми в лицо с выражением печали и злобы крикнула:
– Да здравствует Италия! Да здравствует Америка! – и принялась истерически хохотать, скривив рот.
Я сказал Джимми:
– Let’s go, Jimmy[117].
Он сунул в карман «парик», бросил на стол тысячу лир и, легонько тронув меня за локоть, сказал:
– That’s right, let’s go[118].
В конце переулка мы встретили военный патруль с белыми дубинками. Патрульные шли молча и, судя по всему, направлялись «на дело» в логово черного рынка в центре квартала Форчелла. А от террасы к террасе, от окна к окну, из переулка в переулок над нашими головами летел крик тревоги часовых, оповещавший армию черного рынка о приближении военной полиции:
– Мама и папа! Мама и папа!
В глубине лачуг возникал шорох, возня, стук открывавшихся и закрывавшихся дверей, скрип окон.
– Мама и папа! Мама и папа!
Крик летел, веселый и легкий, в серебристом блеске луны. «Мама и папа!» – неслось в тишине вдоль стен, в руках патрульных поблескивали белые дубинки.
На пороге «Отель дю Парк», где была столовая американских офицеров PBS, я сказал Джимми:
– Да здравствует Италия! Да здравствует Америка!
– Shut up! – сказал Джимми и зло сплюнул.
Едва я вошел в зал столовой, полковник Джек Гамильтон жестом пригласил меня сесть рядом с ним за большим столом для старших офицеров. Приветствуя меня, полковник Брэнд оторвался от тарелки и любезно улыбнулся. У него было красивое розовое лицо, красивые седые волосы. Голубые глаза, скромная улыбка и свойственная ему манера, улыбаясь, оглядываться вокруг придавали ему вид наивный и добрый, почти детский.
– Сегодня чудесная луна, – сказал полковник Брэнд.
– Да, действительно чудесная, – сказал я, тоже улыбаясь.
Полковник Брэнд считал, что итальянцам должно быть приятно слышать от иностранца слова «сегодня чудесная луна», потому что он думал, что итальянцы любят луну, как если бы она была кусочком Италии. Он не отличался ни выдающимся умом, ни образованностью, но был человеком благородной души, и я был признателен ему за ту особую сердечность, с какой он произнес «сегодня чудесная луна», потому что понял, что этими словами он хотел выразить свое сочувствие нашим бедам и страданиям, всем унижениям итальянского народа. Я хотел сказать ему «спасибо», но побоялся, что он не поймет, за что. Мне хотелось пожать ему через стол руку и сказать: «Да, настоящая родина итальянцев – это луна, она теперь наша единственная родина». Но я боялся, что остальные сидящие за столом офицеры, за исключением Джека, не поймут смысла моих слов. Они прекрасные парни, честные, простые и чистые, какими умеют быть только американцы, но они убеждены, что я, как и все европейцы, имею скверную привычку вкладывать в каждое свое слово двойной смысл, и боялся поэтому, что они станут искать в моих словах какое-нибудь скрытое значение.
– Действительно чудесная луна, – повторил я.
– Ваш дом на Капри должен быть очаровательным при такой луне, – сказал полковник Брэнд, слегка покраснев, и все офицеры посмотрели на меня, дружески улыбаясь. Все знали мой дом на Капри. Всякий раз, когда мы спускались с печальных гор Кассино, я приглашал их, а с ними и других наших товарищей – французов, англичан и поляков – посетить мой дом: генерала Гийома, майора Андре Лихтвица, лейтенанта Пьера Лиоте, майора Маркетти, полковника Гибсона, лейтенанта князя Любомирского (полевого адъютанта генерала Андерса), полковника Михайловского, служившего офицером по поручениям при маршале Пилсудском, а теперь ставшего офицером американской армии. Мы проводили там два-три дня, на скалах ловили рыбу, выпивали в холле перед пылающим камином или отдыхали на террасе, глядя в голубое небо.
– Где ты был сегодня? Я искал тебя после полудня, – спросил, понизив голос, Джек.
– Мы прогуливались с Джимми.
– С тобой что-то не так. Что случилось? – спросил Джек, внимательно глядя на меня.
– Ничего, Джек.
В тарелках дымился обычный томатный суп, привычный жареный spam[119]и вареная кукуруза. В стаканах был обычный кофе, обычный чай, привычный ананасовый сок. Комок стоял у меня в горле, и я не притронулся к еде.
– Бедный король, – сказал майор Моррис из Саванны, штат Джорджия, – он, конечно, не ожидал такого приема. Неаполь всегда поддерживал монархию.
– Ты был на виа Толедо, когда освистали короля? – спросил меня Джек.
– Какого короля?
– Короля Италии, – сказал Джек.
– А-а, короля Италии…
– Его освистали сегодня на виа Толедо, – сказал Джек.
– Освистали? Американцы? Если это были американцы, то они поступили плохо.
– Его освистали неаполитанцы, – сказал Джек.
– И хорошо сделали, – ответил я, – а чего он ждал? Цветов?
– Что может ждать сегодня король от своего народа? – сказал Джек. – Вчера цветы, сегодня свист, завтра снова цветы. Я задаю себе вопрос: а знает ли итальянский народ, какая разница между освистыванием и осыпанием цветами?
– Я доволен, что это итальянцы освистали его. Американцы не имеют права освистывать короля Италии. Не имеют права фотографировать чернокожего солдата, сидящего на троне короля Италии в Королевском дворце Неаполя и публиковать это в своих газетах, – сказал я.
