В психиатрических лечебных учреждениях придается большое значение понятию «осознанного видения». У пациента отсутствует «осознанное видение болезни». Это — нехорошо. Или «пациент понемногу начинает вырабатывать осознанное видение болезни». Это уже лучше. На практике это означает, что пациент (или пациентка) осознает, что он или она болен (больна) и что ему или ей необходима помощь. Человеку, не воспринимающему себя как больного, помочь, разумеется, трудно, и условием добровольного прохождения лечения является, конечно, наличие у больного в той или иной степени понимания своего состояния. Но именно из-за крайней важности этого понятия, которое служит и для того, что бы по возможности ограничить принудительное лечение, меня так тревожит наш порой узколобый подход к «осознанному видению», который зачастую ведет к тому, что мы начинаем слишком многого требовать от наших пациентов. Если больной с нами немножко согласен, нам этого кажется мало. Нет, нам подавай, чтобы он принял целиком «одним пакетом» все, что относится к «осознанному видению болезни», хотя далеко не всегда это бывает так уж необходимо.
В настоящее время я живу в Хедемарке. В этой области зима длится долго, здесь много снега и множество миль плохих дорог. Порой во время езды по узкой, ухабистой, обледенелой дороге при густой метели и плохой видимости мне кажется, что у меня было примерно такое же ощущение от жизни до того, как у меня была диагностирована болезнь. Как езду по скользкой и опасной дороге, с которой можно было в любую минуту съехать в кювет, когда вокруг стоит густой туман и метет снег, так что ты ничего не видишь и не знаешь, что там впереди. А так как сегодня я работаю в психиатрическом здравоохранении, то мне хотелось бы, чтобы встречу с медицинскими заведениями можно было сравнить с чем-то вроде внезапного появления снегоуборочной машины, которая поехала впереди, показывая мне путь. В действительности же это было не так. Моя первая встреча с системой медицинской помощи скорее была похоже на внезапное появление на дороге лося, который вынырнул слева и налетел на меня так, что от столкновения у нас обоих перехватило дыхание. Раздался громкий удар, и с этого мгновения мир непоправимо перевернулся. Хотя в то же время я понимаю, что если бы не лось, я, скорее всего, все равно бы слетела в кювет и перевернулась вверх тормашками. Хуже от этой встречи не стало, я только думаю, неужели нельзя было обойтись без такого резкого и жесткого столкновения? Я перечитывала свои дневниковые записи, сделанные перед тем, как выяснилось, что я больна, и сделанные сразу после того, как мне был поставлен диагноз. Там сплошные вопли о помощи несчастного подростка. «Помогите мне! Пожалуйста, кто-нибудь, ПОМОГИТЕ!», «Я не понимаю, что творится. Все рушится, все разваливается на кусочки!», «Становится все хуже и хуже. Насколько хуже еще может стать? Боюсь, что все будет ужасно плохо». И так далее, и так далее, страница за страницей. Я понимала, что «все рушится». Я мечтала, чтобы мне помогли. Это записано отчаянным почерком в записках с проставленными датами и повторяется снова и снова. Но я также читала первые записи в моей карточке: «У пациентки отсутствует осознанное видение болезни». «Полное отсутствие осознанного видения болезни». Откуда между нами взялось такое расхождение? Не было расхождения. Мы описывали один и тот же лист. Но они описывали точку, а я белую плоскость. Я действительно не соглашалась принять диагноз шизофрении. Они говорили мне, что это хроническая, возможно, врожденная болезнь, с которой мне придется прожить всю оставшуюся жизнь. За то чтобы принять это «видение», мне пришлось бы поплатиться надеждой. На это я не пошла тогда, и сейчас тоже считаю, что цена была бы слишком высокой. Они хотели, чтобы я поняла, что Капитан не существует в действительности, что он существует только в моем воображении как симптом моего врожденного заболевания. Я ни за что на это не соглашалась, так как за это согласие мне пришлось бы заплатить отказом от признания осмысленной причины, которая стояла за Капитаном. Я должна была согласиться, что он всего лишь случайный симптом, вроде кашля или сыпи, то есть внешнее проявление болезни, которое не имеет и не требует объяснения. Если бы я согласилась заплатить эту цену, у меня, вероятно, никогда не появилось бы возможности поработать над теми узлами, которые подсовывал мне Капитан, и, может быть, я никогда бы от него не избавилась. Видение собственной ситуации является, как уже сказано, необходимым условием для проведения лечения, но, на мой взгляд, тут вполне достаточно того, чтобы пациент и лечащий врач были в чем-то согласны. Например, в том, что пациент — раним, или в том, что ему сейчас плохо, или в том, что «у нее не в порядке с головой». Или в чем-то другом. И тогда, возможно, мы сумеем поговорить о таких вещах, относительно которых у нас расходятся мнения. С точки зрения психиатра, с головой может быть не в порядке из-за нарушения допаминового баланса, тогда как пациент считает, что виновато какое-то облучение. Возможно, что правы оба. Так как даже если пациент не подвергался облучению в буквальном смысле слова, он мог стать жертвой коллективной травли, постоянных придирок или каких-то иных невидимых, вредных воздействий. Главное, скорее всего, не в том, что вызывает у них разногласия, а как раз в том, в чем оба согласны — в том, что что-то у пациента не так. И этого на первых порах достаточно для того, чтобы начать лечение. «Что-то не так, и тут тебе нужна помощь». С этого можно начать и постепенно двигаться дальше. Пускай мы с тобой согласны не во всем: ты по-прежнему видишь точку, а я белую плоскость, но мы, в любом случае, согласны в том, что перед нами лежит лист белой бумаги. Начать с этого лучше и проще, чем со споров, когда каждый стремится во что бы то ни стало доказать другому свою правоту. Ибо в такой борьбе не может быть победителя. Если победит пациент, это будет означать поражение для обеих сторон, потому что тогда лечение будет проводиться без добровольного сотрудничества пациента, а оно является необходимым условием для достижения хорошего результата. Если победит врач, это также будет означать обоюдное поражение, потому что проигранная борьба не способствует восстановлению разрушенного образа собственной личности. Тут уж лучше отложить споры ради того, чтобы завоевать доверие.
Я долго сражалась и не желала уступать, не принимая их дефиницию «осознанного видения». Но даже самый упрямый осел когда-нибудь может устать, и в один прекрасный день я сдалась. Я сказала, что они правы, что теперь я это поняла, что я больна, что мои голоса были частью болезни, и мне надо привыкнуть к тому, чтобы как-то с ними жить. После этого я ушла в свою палату и достала рисовальные принадлежности. На протяжении долгого времени я кричала, вопила, билась и сражалась со всем миром. Я расцарапывала себя в кровь, чтобы доказать, что я живая, и на моих рисунках раз за разом возникал образ маленькой девочки в красном платье, сражающейся с сонмом чертей и волков. Сейчас я нарисовала спокойную, замороженную картинку, потому что зимой ведь не бывает дождя. Зимой снег укрывает все, что стремилось расти, покровом чистой белизны, и черти на моем рисунке сидели, как прикованные, на белом-пребелом гробе. Притихшие и присмиревшие. По крайней мере, на какое-то время. Ибо на рисунке, который у меня сохранился до сих пор, один угол гроба по-прежнему кроваво красен. В течение нескольких недель в отчетах появляются записи, сообщающие о том, что я успокоилась, смирившись с судьбой. А затем вновь вернулся хаос с воплями и криками и отсутствием «осознанного видения». Земля оттаяла, ее развезло, ураганный ветер налетел на то, что казалось мертвым царством, и дождем пролились слезы пополам с кровью. Картинка не отличающаяся чистотой и опрятностью. В ней мало приятного и привлекательного. Но все-таки живая. Черная точка болезни. И вся плоскость — сплошное упрямство. Перед глазами у нас обеих — белый лист, так что нет причин спорить о том, что там в действительности. Требуется только начать сотрудничать, лишь это одно дает надежду.
