Особенно настойчиво Дрисколл расспрашивал тебя об Алонсо Фаустино и Доминго Сепеде; первый раньше был офицером в республиканской армии, а сейчас работал в торговой фирме, а второй – в обувном магазине на улице Архиепископа Портеса и одновременно был бесспорным лидером испанских коммунистов, живущих в Доминиканской Республике. Доминго Сепеда производил на тебя впечатление, как и лидер анархистов Серра Тубау. И если ты думал только об освобождении Страны Басков, то они – об освобождении абстрактного человечества, всего человечества. Твой рай был покрыт зеленью и имел строго очерченные границы, а их – безграничен. Ты с сарказмом отнесся к тому, что Трухильо – когда ты уже перебрался в Нью-Йорк – занес твое имя в Белую книгу коммунизма, а Дрисколла не было поблизости, чтобы рассказать ему об этом, но ты не упустил случая поехидничать по этому поводу с Агирре или Ирала, когда вы встретились в Нью-Йорке или во Франции. «Германия проиграла войну, Хесус, но и Франция тоже ее проиграла, и по мосту через реку Бидосоа[13]и пройдет армия баскских солдат, и сбудется наша мечта – Страна Басков станет свободной. Я уже договорился об этом с американцами, и скоро мы сформируем элитную часть, которая пройдет подготовку в Штатах – они-то и начнут освобождение Басконии». И где она, эта элитная часть? Что стало с мечтами Агирре и Ирала? «Не нужно падать духом, Хесус, надо по-прежнему стараться внушить доверие американцам. Они обещали мне, что окажут давление на Франко, чтобы он несколько ослабил тиски, и тогда мы, баскские националисты, будем первыми, кто сумеет воспользоваться демократическими переменами в Испании. Ирала возвращается на континент, а ты остаешься в Нью-Йорке, только не потеряй доверия американцев, не дай им разочароваться в нас. Пойми, Хесус, они – единственные, кто нас поддерживает, ни одно европейское правительство не желает слушать о баскской проблеме, а американцам мы нужны, чтобы оказывать давление на Франко. И лучше, если они будут вести свою игру, учитывая наши интересы». Сепеда был последним коммунистом, покинувшим страну, а поскольку ни одно правительство не давало ему визы, Трухильо посадил их в самолет – его, Бердалау и анархиста Серра Тубау, и самолет приземлился в Камагуэй на Кубе, где их задержали и интернировали. И теперь Сепеда живет в Мехико, торгует обувью, борется с ностальгией, а перед Рождеством с нетерпением ждет посылки с банками тунца, которые ему присылают из Испании. Иногда он вспоминает, как вы собирались в его доме в Санто-Доминго на улице Сантьяго Родригес, 38, и обсуждали унитарную платформу республиканцев. Он поддерживает отношения с Михе, который тоже живет в Мехико. «Я помню, Галиндес: приводя в порядок наши финансы, мы стали опускать все наши деньги в огромный кувшин, и никто не записывал, кто сколько положил, кто больше, кто меньше, и каждый брал оттуда в соответствии со своим пониманием солидарности и со своими потребностями. И я подумал, что настанет день, когда коммунизм победит во всем мире, и тогда будет что-то вроде такого же общего кувшина: везде будут свои кувшины, и люди будут засовывать туда руку и вытаскивать деньги – кому сколько нужно для жизни». – «Гончарному производству будущее обеспечено, Сепеда». – «Тебе, Галиндес, только бы посмеяться. Вас, басков, ничто не интересует, кроме вашей Басконии и еды, вы сентиментальные обжоры». – «Похоже, коммунисты вас не интересуют». – «я предпочитаю передавать вам информацию о нацистах, которые чувствуют себя в Доминиканской Республике как дома, потому что Благодетель Родины не знает, на какую карту лучше поставить; и если фашистские подводные лодки не трогают доминиканские суда – ни разу! – у этого должна быть причина». – «Нацисты не представляют для нас проблемы, Галиндес, но, если хотите, можете сообщать мне о них».
Галиндес, прозвище Рохас, агент № 10, проживает в Санто-Доминго, группа осведомителей в районе Сан-Педро-Макарис, Сабана-де-ла-Мар-и-Монтекристи, я дам вам ознакомиться с моим донесением в Вашингтон, чтобы вас встретили с распростертыми объятиями. «Доставлял ценную и проверенную информацию относительно различных групп испанских беженцев, в том числе относительно коммунистов и фалангистов, и без колебаний сообщал сведения о действиях коммунистов. Считается ценным источником информации о коммунистической партии». Каждую пятницу, во второй половине дня, Дрисколл припарковывал свой «шевроле» 37-го года на той улице, о которой они договаривались в предыдущую пятницу в районе Сан-Мигель, а если машины не было, ты знал, что найдешь американца в кафе «Голливуд» в шесть часов вечера, ровно в шесть. Порой ты спрашивал себя, что думают вечно пахнущие ромом обитатели этого простонародного квартала, где дома деревянные, под цинковыми крышами, где всегда слышится гитара или аккордеон, что думают они о двух «белых», сидящих в «шевроле» 37-го года выпуска. Иногда встреча назначалась на перекрестке улиц Хосе Рейес и Рестаурасьон, и в дверном проеме лавчонки покачивались незамысловатые качели, на которых сидела хозяйка, которая никогда ничем не торговала. Все звали ее Тива, а ее такую же темнокожую дочку – Тивита, и пока Дрисколл говорил, оправдывая себя, тебя, говорил так, словно оставлял записки для Истории на страницах своей же записной книжки, блокнота, ты отключался, переставал его слышать, покачиваясь вместе со своим дедушкой в кресле-качалке под навесом большого дома в Амуррио, сидя на его прочных, как камень, коленях – тебе казалось, что они каменные.
– Вы его подготовили?
– Спекся совсем, только вот не очухивается никак.
– Я бы не хотел, чтобы он умер, как тот тип, который еле дышал.
– Да он живой! Дрыхнет только и бормочет что-то.
– И говорит о еде, я слышал, как он говорил о тыкве.
– Это ему кажется из-за того, что у вас на тарелках.
– Ну, раз запах чует, значит, жив, капитан.
– Вы наверняка пропустили стаканчик-другой, вместо того чтобы им заниматься.
– Да уж пропустили, конечно, но с него глаз не спускали.
– Ну, посмотрим, может, он заговорит.
И капитан подходит к тебе, а ты крепче сжимаешь веки, чтобы он не догадался, что ты видишь его, но он раскусил тебя, приподняв кончиками пальцев твое веко, он проводит спичкой по твоему глазу:
– Хесус Галиндес?
Ты открываешь глаза, словно тебя позвали откуда-то издалека, и заговариваешь по-английски, как будто находишься там, где и должен находиться, или все еще веришь, что ты в Майами, ты цепляешься за Майами, как за последний выступ родной земли.
– Говорите по-испански, гринго тут нет.
– Да, Галиндес. Мне очень плохо. Голова кружится и тошнит.
– Дайте ему попить. Что вы предпочитаете – воды или немного рома?
– Воды.
Четыре руки, от которых пахнет тыквенными лепешками, приподнимают тебя, руки все в масле, и по телу твоему проходит дрожь от подступающей к горлу тошноты, пока они не опускают тебя и ты не оказываешься снова на матрасе. Это матрас. Глядя на грязный потолок, весь в пятнах сырости, ты понимаешь, что, возможно, попал туда, откуда невозможно вернуться. Это уже не тот белый потолок, который ты увидел в первые минуты, а грязный, запущенный, под которым не могут находиться достойные люди.
