Мона отступила в свою крошечную прихожую, и гости вошли. Они увидели жизнь, чрезвычайно далекую от их собственного беззаботного процветания, но тут же обратили внимание на порядок, чистоту и витающий над всем дух независимой гордости. Мона махнула рукой, приглашая присесть в кресла у камина, и, по-прежнему безмолвно, затворила дверь.
Оливер Болингброк, высокий, худощавый, богатый и культурный, медленно обвел взглядом розовые обои в бутончиках, линолеум на полу, павлиньи синие атласные подушки в рыжевато-коричневых креслах, цветастые занавески без кружев на окнах. «Отсутствие денег и вкуса, — подумал он. — Впрочем, это не означает отсутствия сердца…» Он умел ценить людей по достоинству. Кроме того, он разузнавал насчет того, какой из Моны конюх, и не услышал ничего, кроме похвал. Его только предупредили, что она очень неотесана. Из тех людей, к кому стоит идти за помощью в беде, но не за советом насчет хороших манер.
Певица сразу взяла быка за рога:
— Мой муж держит лошадей для конкура.
Кассиди Ловлас Уорд была одета в обычные джинсы и огромный кремовый свитер ручной вязки. Взлохмаченные светлые кудряшки, нежно-розовая помада. Все вместе создавало ощущение непосредственности и в то же время стремления выглядеть эффектно. Прямолинейной Моне эта сразу понравилось. Она поняла, что под внешним лоском в Кассиди есть и кое-что еще. Кассиди почувствовала это и, к собственному удивлению, ощутила себя польщенной. Обе женщины бессознательно разглядели друг в друге таящуюся в глубине души доброту.
Оливер Болингброк и его жена объяснили, что недавно купили дом с конюшней для трех его лучших лошадей в нескольких милях от города. Мона, читавшая об этом в местной газете, кивнула. Болингброки сказали, что им приходится много путешествовать. Миссис Болингброк совершает турне и дает концерты. И им нужен конюх, который жил бы при конюшне. И когда Оливер Болингброк вывозит лошадей на соревнования, надо, чтобы с ними путешествовал знакомый конюх. Мона уже немолода, но она им подойдет.
— Я хочу оставить себе свой домик, — тут же сказала Мона, имея в виду, что хочет сохранить независимость.
— Да, конечно, — согласился Оливер. — Так когда вы можете приступить к работе?
И вот Мона мурлыкала себе под нос, вычищая гнедого чемпиона-конкуриста, а также мускулистого серого и подвижного рыжего десятилетку, лучшего из всех троих, завоевавшего золото на Олимпийских играх. Она дружелюбно разговаривала со своими питомцами, как разговаривала прежде с пони и со многими лошадьми до того, но с горечью сознавала, что эти трое медалистов смотрят на нее сверху вниз, словно она им не друг, а всего лишь служанка.
Мона, мудрая от природы, огорчалась, но прощала их, так же как Джоанн и Перегрина Вайна.
Эти двое, обнаружив, что, несмотря на поход на скачки в Челтенхем, их безупречный статус подпорчен ухмылками и шуточками избранного круга, которым они так дорожили, снова переехали в другой город и постепенно обрели прежнее положение в обществе, тщательно избегая упоминать о том, что мать Джоан работает по колено в конском навозе («конских говнах», как выражалась сама Мона). Перегрин сделался главным аукционером и начал поглядывать на своих клиентов свысока. Джоанн вступила в местное дамское благотворительное общество и помогала устраивать пышные благотворительные балы.
Шли недели и месяцы. К лошадям Мона по-прежнему относилась добросовестно, но прохладно, зато все больше привязывалась к их хозяевам. Оливера Болингброка поведение его коней, которых он ежедневно тренировал, вполне устраивало. Более того, их природная надменность вдохновляла его и вселяла в него уверенность. И Моной он был доволен. Никогда прежде у него не было конюха, который позволял его лошадям сохранять свою природную кровожадность. Ни один конюх еще не отправлял его лошадей на соревнования в такой решимости выиграть.
Оливер Болингброк сохранял репутацию одного из лучших наездников в стране и помалкивал насчет своего превосходного конюха, боясь, как бы Мону не переманили конкуренты.
Кассиди Ловлас Уорд наняла декоратора, чтобы отделать спальню, ванную и кухню, устроенные в пустующем конце конюшни, но Мона, чувствовавшая себя неуютно даже среди самой элементарной роскоши, предпочитала дважды в день ездить на скрипучем велосипеде в свой личный коттедж. Кассиди не обиделась и предоставила Моне поступать по своему усмотрению.
Сама Кассиди каждый день ездила на своем лимузине в Лондон, в студии звукозаписи. Ее дни были заполнены не лошадьми, а музыкой. Она ездила на прослушивания и концерты. Терпеливо выносила длительные примерки костюмов. Мирилась с присутствием шофера и телохранителя, навязанных ей предусмотрительной страховой компанией. Сдерживала колкости, готовые тысячу раз сорваться с уст.
Оливер ездил на соревнования один в своем надежном темно-красном «Рейнджровере», отсылая Мону вперед с лошадьми. Он раздавал бесконечные автографы, бесился, когда проигрывал, и испытывал обычные муки любого мастера, стремящегося к совершенству.
Несмотря на свою известность, Оливер с Кассиди очень ценили свою частную жизнь и то время, что проводили наедине. Хотя, надо признаться, время это было наполнено не бесконечной любовью, а бесконечной грызней. Они ссорились не из-за денег и не оттого, что ревновали друг друга к славе, — просто работа обоих требовала очень большого напряжения, которое искало выхода. И малейшие неурядицы выводили их из себя. Хлопали двери. Летали вазы. Любой, кто мог бы их подслушать, только головой бы покачал: ну вот, разумеется, этот невероятный брак наконец-то распался.
Но он не распадался. Раздражение кипело и пенилось. Оливер топал ногами. Кассиди яростно барабанила на фортепьяно. И в конце концов оба разражались смехом. Однако их кухарка не выдержала ежедневных баталий и уволилась. Найти ей замену они так и не смогли. Поэтому питались они готовыми обедами, принесенными из ресторана. Специалисты-диетологи падали в обморок, но Оливер по-прежнему легко брал препятствия, а Кассиди пела звонче птиц.
Однажды вечером Мона зашла к ним во время особенно ожесточенной грызни, чтобы сообщить Оливеру, что у серого воспалилась связка. И застыла, ошеломленная, с разинутым ртом, слушая весь этот крик и шум.
— Ну что вы стали, черт возьми? — рявкнул на нее Оливер. — Приготовили бы ужин, черт побери!
— Иди к черту! — завопила Кассиди. — Что она тебе, кухарка?
— А что она, яичницу пожарить не может, к такой-то матери?
И Мона пожарила яичницу. На троих, по просьбе хозяев. И поужинала с ними на кухне. Постепенно Оливер начал улыбаться и наконец расхохотался.
И как-то так само собой вышло, что Мона время от времени стала готовить для них. А они сидели за столом, зевали, потягивались — и постепенно обнаруживали, что ссориться-то и не из-за чего. Морщинистое крестьянское лицо Моны, ее неистребимый валлийский акцент, неотделимый от нее запах конюшни — все это как-то смягчало насквозь искусственную и продуманную жизнь хозяев и вносило в нее покой, сохранявшийся до того времени, когда наступала пора ложиться спать.
