— Великий хан! — наконец, булькнул дозорный горлом и снова замолчал.
Мохаммед-Эмин, немного смущенный своим мальчишеством, напустил на себя серьезный вид и буркнул:
— Вот, решил самолично проверить, как мои воины несут дозор. Вижу — несут. Все в порядке?
— В порядке, великий хан, — вновь пробулькал дозорный, который никак не мог прийти в себя. Ведь скажи кому, что видел сегодня величайшего из великих и мудрейшего из мудрых, да еще и разговаривал с ним, так ведь не поверят, лжецом назовут. Да еще и на смех поднимут.
Таира во все глаза смотрела на вид, открывшийся с башни. Какой простор! А видно столь далеко, не менее, верно, сорока полетов стрелы! Поля, реки, словно линии на ладони. А вот, вдалеке, нескончаемый Арский лес, расплывающийся темно-зеленым пятном. И ветер, сильный, колючий, прямо в лицо!
Обратный путь с башни тоже прошел не без остановки. На том же, втором ярусе.
Теперь они любились долго, самозабвенно и неистово.
Он вошел в нее сзади. Она стояла, уперев ладони в стену и повернув набок голову, чтобы он мог дотянуться губами до ее губ. И когда ему это удавалось, она впивалась в него, и они двигались в такт резкими движениями навстречу друг другу.
Задохнувшись, Мохаммед-Эмин на время отрывался от ее губ, выпрямлялся и гладил обеими ладонями ее белые упругие ягодицы, любуясь ими.
На сей раз наслаждение возрастало медленно. Достигнув пика, когда из горла сам собой вырывается стон и хочется кричать и кусаться и одновременно тихо боготворить подарившего такое несказанное блаженство, они оба задрожали и едва не рухнули на деревянные ступени лестницы.
Джуры, ожидавшие у дверей башни, почтительно расступились, пропуская их вперед. У ханбике были измазаны в побелочном меле спина и ладони, и даже через сетку тафии было заметно, как светится от счастья ее лицо. У великого хана, еле спустившегося после всего по ступеням, потому как едва держали ноги, и по сей час заметно дрожали колени…
Мохаммед-Эмин с восхищением смотрел на жену. Чудо как хороша! Разрумянилась, глаза горят, золотые волосы выбиваются прядями из-под шлема, и развеваются на ветру. Ну совершенно как тогда, когда она, откинув сетку тафии, смотрела с дозорной башни на город. Эх, если бы не сардары да уланы на стенах…
Прошел час, другой. Великий хан, наконец, дал знак, и забили накры за стенами казанскими, и поднялось над Арской башней зеленое знамя ислама с серебряным полумесяцем кверху рожками, и открылись градские ворота, из коих лавиной хлынули воины городского алая бека Урака. А из Арского леса, завидя знамя на башне Арской, выскочил с гиканьем и свистом из своего секрета конный полк бека Отуча, смял выставленные князем Бельским против Арского леса немногочисленные заслоны русских.
Оказавшиеся меж полками Урака и Отуча, как между молотом и наковальней, русские, разделившись на две части, стали в беспорядке отступать к Казанке и Кабану. И когда поднялось над дозорной башней круглое войлочное знамя с изображением крылатого дракона на петушиных лапах, змеиным хвостом, закрученным в кольца и раскрытой пастью, из коей вылетало раздвоенное жало — тамгой[15]Казани — вышли из Ягодного леса стоящие до сей поры в запасе чаллынцы и черемшанцы, приведенные ханбике. А из Крымских ворот города — трехтысячный отряд казанских улан и мурз, и… к заходу солнца все было кончено. Три дня ждал своих воевод и воинов князь Димитрий Иванович, и вернулось их всего около семи тысяч из девяноста. А когда поведали ему, как под князем Бельским пала лошадь, и доблестный воевода, покрывший себя славою не в едином сражении, был растоптан насмерть своими же ратниками, а князя Курбского рассек проклятый бек Отуч от плеча и до седла и что русскими воинами запружено все течение речки Булак — велел князь Димитрий оставшимся в живых грузиться на суда и плыть отсель восвояси, и как можно шибче…
15
Лето кончилось, и в один из дней созвездия весов почудилось Таире, что будто где-то звучит колокол. Она кликнула прислужницу, прислушайся, мол, действительно ли колокол где звонит или блажится просто?
— Звонит, ханбике, — ответила та. — На Биш-Балте, кажись.
Отрядили джур. Те скоро вернулись, встали у покоев ханских, мнутся, в сторону смотрят.
— В чем дело? — спрашивает Таира. — Что за звон?
— Колокол на русской церкви звонил, — отвечает один из джур.
— Поп, надеюсь, в зиндане?
— Нет, всемудрейшая…
— Почему? — вскинулась Таира. — Я же повелела, чтобы никаких служб в храме урусском. А за ослушание — в узилище, под замок.
— Никакой службы не было, досточтимейшая ханбике, — ответил старший из джур. — Священник ихний в огороде копался, а звонарь на дворе своем пьяный спал, не добудились…
— Кто же тогда звонил?
— Никто, ханбике. Своими глазами видели: на колокольне церковной никого нет, а колокол звонит. Священник сказывал, что колокол сам по себе звонит в канун несчастья великого. Или к покойнику…
На закате того же дня привели охранители на ханский двор безумного старика Шамгуна, известного в городе и на посадах своими пророчествами. Сказывали сведущие, что лет двадцать назад затеял Шамгун тяжбу за огородную землю близ Кабан-озера, и в самый разгар ее, закопав на огородах в ямах трех своих живых сыновей, предложил местному кадию[16]спросить у самой земли, чья, дескать, она. Кадий, усмехаясь, согласился. Спорщиков подвели к одному месту, которое, как считал Шамгун, принадлежит ему, и кадий громко спросил:
— Чья это земля?
— Шамгуна, — последовал ответ.
Затем перешли на другое место, и на вопрос кадия «Чья это земля?» — сама земля отвечала:
— Шамгуна.
Землю Шамгун, конечно, отстоял, но когда все разошлись, и он откопал сыновей, то нашел всех их мертвыми, ибо не может смертный долгое время без воздуха. Тем же днем лишился Шамгун рассудка, крепкое хозяйство его пришло в упадок, и он жил тем, что подавали ему сердобольные правоверные на базарах и при мечетях.
Завидев вышедшую к нему Таиру, Шамгун повалился на колени и с пеной у рта стал выкрикивать:
— Хурса[17]. Я видел Хурсу, я говорил с ним.
Таира отшатнулась от него, а он вдруг вскинулся и, указывая на окна ханской спальни, дико завопил:
— Он! Вон он, Хурса. Он пришел за нашим ханом! Он пришел…
Ледяной холод пробежал по спине ханбике.
И действительно, пришла великая беда. Заболел Мохаммед-Эмин нежданно какой-то незнаемой болезнью. Тело его покрылось незаживающими язвами, и Таира с ужасом заметила, что во взгляде любимого поселились мука и боль.
