Ознакомительная версия. Доступно 6 страниц из 29
Обретя знание, но не соратников, Кампанелла пускается в бега. Его жадность к книгам настолько беспредельна и предсказуема, что расчёт инквизиторов оказался до обидного точен. Добравшись до Неаполя, Томмазо первым делом держит путь к книгам – по шумным кривым улочкам бедных районов, мимо торговой площади и городской ратуши, к величественному серому монолиту библиотеки Арагонских королей, возвышающемся на холме среди виноградников и оливковых рощ. Но внутри колонного зала его уже поджидал отряд вооружённых до зубов испанских наёмников с приказом схватить и доставить на трибунал.
Почти целое столетие юг Италии находился под властью испанцев. Чиновники короля, осевшего в резиденции Неаполя, вытягивают из страны последние соки, вступив в сговор с церковью. С каждым годом все больший отклик находят люди из народа, распускающие идеи против церкви. Римская инквизиция то и дело посылает в Неаполитанское королевство своих уполномоченных для борьбы с еретиками. После громкого дела братьев Понцио и фра Пиццони, полностью признавших себя в распространении ереси, церковь снова обращает взор на доминиканских монахов. В особенности их интересует один беглец по имени Томмазо Кампанелла. Томмазо обвиняют в ереси, но вмешательство влиятельного друга герцога Фердинанда из Флоренции помогает избежать наказания. В рекомендательном письме, полученном от герцога, желание видеть Томмазо на месте преподавателя философии в университете Флоренции.
Последующие три года, согласно записям судебной книги, Томмазо живёт в Никастро, где собирает отряд повстанцев для борьбы с испанской властью. Он не скрывает своих взглядов и часто выступает с речами на городских площадях. Здесь же заводит знакомства с Каччьей, Тодеско и Витале.
«Возлюби ближнего своего больше самого себя», – проповедуют пастыри с каждого амвона, а монах из Калабрии провозглашает открыто у городских ворот: «Уже столетие мы под испанским игом, и большинство заботит только собственная выгода. Идёт и множится изо дня в день несправедливость».
Последняя запись в судебной книге гласила, что Томмазо Кампанеллу схватили ночью по тайному доносу. Доносчик не указан – да это и не важно. Теперь кастеляну остаётся покончить с зачинщиком смуты. Прокурор не любит проволочек, всё должно быть гладко и в срок. Хотя, конечно, подумал кастелян, калабриец славный малый, храбрый и бесстрашный, из такого получился бы отличный наёмник. Но, впрочем, к чему эти сантименты? Он встряхнул головой, словно отгонял наваждение. Солнце догорало в море, оплавляясь кроваво-красным спумулитом.
– Чего ждёшь? – гневно закричал он, обращаясь к палачу. – Кончай с этим.
На столик ложится депеша. Рядом с кастеляном возникает Ксарава.
– Уважаемый дон! – он низко кланяется. – Этого преступника нельзя казнить!
– Отчего? – возмущается кастелян.
– Он в юрисдикции церкви. Обвинение в ереси так и не было снято. Монаха нельзя ни вешать, ни чет вертовать.
– А акулам его скормить можно?
– Можно сжечь на костре, – терпеливо поясняет Ксарава. – Но это решает только церковь! – С этими словами он приподнимает свиток и легонько потрясает им у самого уха.
– Дай! – Он нетерпеливо выхватывает бумаги из рук Ксаравы. Разворачивает листы и быстро пробегает глазами по строчкам. – Он или невероятно удачлив, – говорит, наконец, кастелян, убирая бумаги долой, – или, убереги Бог, умён настолько, что смог одурачить испанское правосудие и святую инквизицию. Если это так, то я не позавидую тому, кто станет на пути этого человека. – И кастелян делает короткий жест, призывая палача прекратить казнь.
Глава 10
Щёлкает замок и в дверях карцера показывается голова Алонзо. Он с подозрением высматривает Томмазо, следит за его судорожными движениями, прислушивается к скулежу и сопению арестанта. Наконец, не выдерживает и швыряет на пол миску. От удара несколько вонючих рыбин выпрыгивают из тарелки и скользят на брюхах в сторону узника. Вслед за ними летят сухари. «Жри, тварь!» – кричит он, и дверь плотно затворяется.
Верхний кирпич в дальнем углу двигается. Его расшатали давно – это видно по продольным царапинам инструмента – гвоздя или ложки – которым терпеливо скребли известняк. Но кирпич поддался лишь вчера. Стена выходит во внутренний двор крепости. Щель так мала, что в неё не проходит и ладонь – застревает в широком месте. Но этого вполне хватает, чтобы наблюдать. Едва шаги Алонзо затихают, Томмазо утирает слюнявый рот и перевоплощается в лице: взгляд обретает осмыслённость, внимание и зоркость, скулы подёргиваются в лёгком напряжении; он ловит каждый шорох, он осторожен, словно кошка. Кирпич уходит в сторону. Глаза долго привыкают к свету: вислобрюхие тучи, как льдины в шуге, часто плывут по небу, разбавляя тенями полуденное солнце. Оно купает щербатые стены крепости, ухоженные дорожки и молодые апельсиновые деревья, словно под ярким светилом не тюремный двор, а божия обитель. Из караульного помещения в равелин тяжёлой походкой шаркает надзиратель с кучей свёртков. Он косится на женщин, по-хозяйски развешивающих бельё, и щипает ту, что ближе за тощий зад.
– Вот сейчас мокрой тряпкой да по наглой роже! – кричит она и смеётся.
– Поговори мне! – довольно ухмыляется надзиратель и остальные бабы густо и похотливо смеются.
– Не насытился, Иларио? – Томмазо слышит бархатный голосок, но не видит обладателя. Приходится менять обзор. Говорящей оказывается женщина с покрытой головой. Ослепительно-белый платок сияет на её голове, словно снежная вершина Корно-Гранде. Усевшись сверху плахи, чёрной от запёкшейся крови, она невозмутимо чистит овощи и швыряет их в медный таз. От летящих картофелин и морковей, метко и с шумом попадающих в центр таза, поднимаются фонтанчики.
– А что? – обиделся он. – Я мужик!
– До утра койка ходуном ходила! Дал бы передышку Козиме… мужик! – Опять хохот. Он заставляет Иларио, поджав хвост, скрыться побеждённым.
Вот группа арестантов возвращается из бани – в руках у них туго свёрнутые мокрые тюремные робы. «Счастливцы, – думает Томмазо, – этим удалось помыться!»
А вот мальчишка потащил корзины. «Передачи», – подмечает Кампанелла. Сегодня утром он видел женщин и детей, попавших внутрь через ворота, и почти у каждого в руках был узелок гостинцев.
Очень важно, что к инквизиторам водили через тот же двор. На лицах заключённых, бредущих под конвоем на допрос, читался страх. Но те, кто возвращался, имели разный вид. Со следами пыток, но с гордо поднятой головой, с глазами, опущенными в землю, или с тревожным взглядом, боязливо бегающим по сторонам – и всегда становилось понятным, из какого теста слеплен человек и сколь много он способен увидать, перенести и выстрадать, прежде чем дрогнет и рухнет могучий столп людского упорства, прежде чем ослабнет и умрёт его воля, душимая страхом линчевания.
Кампанелла давно задумывался над причинами царящей в мире несправедливости. Он рано начал сомневаться. Люди, задавленные нуждой и непосильными заботами, бедствовали, в то время как невозделанными лежали тучные нивы господских угодий. В шикарных дворцах пиры, юные девочки трогают струны арф, вино льётся рекой, столы ломятся от говяжьих рулетов и маринованной осетрины, телячьих шницелей и карасей в сметане, а в глиняных мазанках, лепящихся так тесно, что и лишний тюфяк на полу не постелить, от недоедания и болезней умирают дети. В мире должно быть иначе. Мысли Томмазо лились неспешной негой и постепенно становились всё более чёткими. В государстве, построенном на разумных началах, все будет общим. Каждый человек будет трудиться там, где его талант заискрится всеми гранями. Работа, переставшая быть тягостью, станет лучшей наградой мастеровых, ремесленников и работяг, а щедрое жалованье позволит думать не о хлебе насущном, а об улучшении своей профессиональной кондиции. Каждый будет на своём месте, а сам труд перестанет быть ярмом тяжкого бремени и вековым проклятием. Короткий рабочий день – четырёх часов вполне достаточно – будет помогать непросвещённым упражняться в навыках письма и грамоты, а всё самое необходимое – бумагу, чернила, учебные книги – они получат от государства безвозмездно. Свободное время можно отдавать искусству или спорту, на усмотрение гражданина. В их распоряжении будут палестры для занятия бегом, прыжками, метания копья или диска, бассейны с чистой водой для плавания и манежи для спортивной борьбы. Или сокровищницы библиотек с томами учёных мужей, философов, риториков. Театры с пасторальными спектаклями, пышно обрамлённые сатирическими интермедиями в антрактах, с вращающимися сценами и обширными закулисьями, куда мог бы заглянуть пусть даже зритель, в желании утолить своё любопытство.
Ознакомительная версия. Доступно 6 страниц из 29
