Он в ослеплении сошел с ума, если он только не делает из нас дураков, думаете вы. А я все слышу. А вы с полной уверенностью в себе добавляете, что любовь изменчива, что ее прекрасное личико изрыто оспой неизлечимого разочарования, что она сама в себе носит все свои шипы и занозы, что разочарования неизбежны. Так вот, вы подоспели как раз вовремя, точно в назначенный день. И поэтому я вам отвечу, что моя буйнопомешанная любит меня от всего своего больного сердца и счастливая любовь — это не пугающая выдумка девчушки в длинном платье, которая играет в принцессу. Счастливая любовь существует! Она возможна! Вы, конечно, представляете себе, как быстро жизнь заставит меня изменить мои убеждения. Так же быстро, как скатывается чулок с такой желанной и еще незнакомой ножки. Подобные убеждения разворачиваются на сто восемьдесят градусов настолько молниеносно, что с ними может сравниться только скорость моего превращения в рептилию.
День «решка». По идее, моя вера в реальность идеальной любви должна была улетучиться по прочтении ее авиакорреспонденции. Я не устаю удивляться, откуда у меня берется чувство юмора в подобных обстоятельствах. Позволю себе напомнить вам краткое содержание ее послания: «Твоя мамочка захлебнется в крови твоего папочки».
Не выходит. Все равно «решка», как ни крути. «Решка», правда, уже маленько скудоумная. Она упрямо закрывает глаза на очевидное и компостирует мне мозги двенадцатью годами семейного счастья. «Решка». Оно же мне не приснилось, оно было вполне реальным, здесь и сейчас, и обоюдным, с пылу с жару, как говорится, двух наших тел, любивших друг друга не переставая. «Решка». Моя жена была богиней любви. Поди пойми, почему наша семейная монетка так никогда и не легла орлом. Логика что-то совсем не стоит у руля на моем пьяном корабле. У меня складывается нехорошее впечатление, что я шарик в рулетке с двойными номерами.
Чтобы не сказать — у меня вертячка.
Я думаю, нет необходимости уточнять, что крупье — женщина, и немалых габаритов.
Мамуль, скажем просто: чудовище блефует, оно хочет заполучить меня тепленьким и без труда. Остановимся на том, что твоя невестка ненасытная обжора, и все.
Мы убедим себя во всем этом, чтобы язык не проглотить от бессилия и глаза на лоб не полезли от ужаса. Чтобы не сойти с ума окончательно.
Я отрыгнул на паркет часть провансальского рагу, потому что мне вдруг представилась моя матушка как мимолетное видение. Я увидел ее лицо, красное и липкое от крови моего батюшки. Я быстро отогнал этот кошмар. Потому что мы уже во всем разобрались — она блефует.
А раз это блеф, значит, я чувствую себя прекрасно. Настолько, насколько это возможно в моем положении. Да уж, не на показе мод, это точно.
Кончится тем, что я стану любить Общество электронных весов. Меня успокаивает мысль о том, что моя благоверная матушка находится сейчас среди адептов этой безобидной секты, руководимой электронными гуру, пагубное влияние которых ограничивается указанием процентной доли жира в общей массе вашего тела с точностью до ста грамм. Мой испуг мгновенно улетучивается от сознания того, что моя матушка находится сейчас в стаде женщин, которые находят свое счастье в поедании зеленой фасоли. Слава богу, мы не в черном триллере и, скажем прямо, идиотизм не граничит с криминалом. Сусальная реальность не вяжется с убийством. В глубине души я признаю, что неправ. Но оставьте мне право не вспоминать о светлой рубрике «Происшествия», перенаселенной отважными ребятами, которые кончили жизнь с ножом в груди на полу кухни, оборудованной по последнему слову техники. Оставим мафии ее кровь, а трупы — на пустырях и в заброшенных гаражах. И мой папочка, и его еженедельная стрижка усов, и его экстравагантные сентенции о безоглядной власти дамских журналов, которые вне подозрений, и тонкие очки на кончике его носа, которые держатся там на волоске, словно на краю бездны, — все это убедительно доказывает мне, что реальность, в которой живут мои родители, находится на одном краю света, а всевозможные зверства свирепствуют на другом.
Две стороны одной и той же монетки не встретятся никогда.
Моя жена находится на том конце света, то есть на безопасном расстоянии.
Моя бесценная — это оборотная сторона медали.
42
Я только что сделал презабавное открытие — просто лопнуть со смеха. Мой страх перед маленькими человечками совершенно не относится к моим партнерам по шахматам! Хотя я никогда в жизни не встречал персонажа более коротконогого, чем лилипут. Здраво рассуждая, подобное явление должно было бы заставить меня вскочить от ужаса на обе ноги и в полный рост, лишь бы избежать такой непосредственной угрозы жизни. Питер Пен — ростом метр с кепкой, а он мой лучший друг! Может, я уже на пути к полному выздоровлению? Боюсь, что еще рановато говорить об этом. Внезапное воспоминание об этой проклятой малышовой школе в ее непосредственной близости тут же заставило меня ощетиниться. Я вживую почувствовал все, что они могут сделать с моим многострадальным телом. Его так задело за живое, будто я только что вернулся с личного свидания со смертью. Я вам всегда говорил, что мой мозг, набухший от невроза, давно не дружит со здравым смыслом. Каждое припухшее соображение в нем живет само по себе и противоречит соседу. Каждое его злокачественное новообразование с аппетитом пожирает мое серое вещество. А в целом мой мозг по сравнению со своим здоровым коллегой похож на ссохшуюся виноградину на бахче среди спелых дынь. Питер считает, что сравнение несколько преувеличено, но он просто не любит дыни.
43
Того парня, который ходил за мной тенью по крышам, звали Владимир. Его папашка, русский еврей, припарковался во Франции в конце семидесятых с пятью или шестью ребятишками в охапке и с парой банок черной икры, перехваченной из спецпайков московской элиты. Он оставил в стране долги по числу конфетти в новогодней хлопушке и больную жену, умирающую с переменным успехом от рака не пойми чего. Вот этого самого Владимира, который, едва представившись, начинает посвящать вас во все свои родственные связи, я никогда никому не выдам. И никогда не скажу ни слова против этого самого Владимира, высокого астеника, худого как палка, который в баре между первой и второй рюмкой впаривает вам все про свое несчастное детство, с глазами на мокром месте. При этом он может на полном серьезе упасть в обморок. Он может быть рохлей, дегенератом, но я никогда не предам его и ничего не поставлю ему на вид.
Каждое утро он протягивал ко мне свои длинные руки, покрытые сеткой толстых, как веревки, синих жил, подставляя свое бесплотное тело под тяжелую сбрую техника-смотрителя, состоящую из неизмеримого числа измерительных приборов. Он покорно склонял передо мной свою выю, чтобы я повесил на нее очередную гирлянду дорогостоящих аппаратов, затем поворачивался ко мне боком, чтобы я опоясал его механизмами, чьи названия могут соперничать по сложности только с их собственным устройством, и, наконец, становился ко мне спиной, чтобы целый щиток с приборами уравновесил его хрупкий силуэт, который, казалось, только и может, что качаться на ветру. Его хрупкость привила мне вкус к угрызениям совести. С каждым подъемом по лестнице я снимал со своего напарника новый слой аппаратуры, и так удачно, что, как правило, часам к пяти вечера груз и дневные испытания мы делили строго пополам.
