А потом нет, я знаю, что это так, я знаю это уже много месяцев, это не будет продолжаться долго. Жизнь. И эта ночь, эта ласка были последними. Я не мог этого знать. А вы, вы знали об этом? Был ли это нежный способ сказать: все будет хорошо, не думайте об этом, все нормально, умереть — это не так серьезно? Был ли это способ поддержать меня, быть еще ближе ко мне, способ любить меня в последний раз, способ сказать спасибо? Была ли это попытка заставить меня умереть вместе с вами? Чтобы мое лицо было разрушено вашей рукой? Я не знаю. Это никому не известно. Только вы могли знать это. Но вас нет, потому что вы умерли в то воскресенье утром, около восьми часов, в доме номер 5 на улице Сен-Бенуа в Париже, во Франции. В вашей постели. В комнате, в которой вы столько писали. В которой я был с вами с лета 80-го. Комнате, которая теперь исчезла, которую заново отремонтировали, покрасили, в которой живут другие люди, другие истории, другие безумия, другие, в комнате, в которой нас больше нет. Ни вас, ни меня. Вы — в доме номер 3 на бульваре Эдгара Кине, и я — на улице Сен-Бенуа, в другой уже комнате, в доме с другим номером. Моя комната белого цвета. В ней есть кровать. В комнате, в которую вы не приходите. В комнате, которую подарили мне вы. В комнате, в которой я теперь живу. Без вас. Потому что вы умерли. Потому что вас больше здесь нет. Потому что комната, в которой писали книги, исчезла.
***
Вы знаете — нет, вы не можете этого знать, так что я говорю вам: с 16 ноября 1998 года я начинаю приходить на кладбище Монпарнас. Я снова могу гулять там и смотреть на белое надгробие. Я снова могу читать на нем ваше имя, фамилию и даты. Я вижу, что белый камень постарел, его цвет потускнел, на этот камень упало много дождей, много светило солнце, его обдувало ветром, я вижу, что кто-то приносил цветы и они здесь сгнили, камень выглядит теперь старым, давно, уже очень давно вы лежите под ним. Осталась только ваша фамилия, тело же исчезает, полностью разлагается.
Здесь не на что смотреть.
Только одно имя и все.
Я понимаю это и могу приходить сюда уже не плача, без тоски. Я могу ходить по аллеям, чувствовать запах лип, читать другие имена.
Я убираю завядшие цветы, выбрасываю старые горшки, чтобы было видно имя, в это невозможно поверить, но некоторые люди не могут даже подумать, что не нужно закрывать имя цветами, что это может кому-то мешать и нельзя этого делать. Ладно, все это не так уж важно, все-таки это наивность — приносить на кладбище цветы, маленькие камушки, билеты на метро, конфеты, клочки бумаги, свечи. Белый камень покрывает куча мусора. Иногда я ничего не трогаю, а иногда все сразу выбрасываю. На помойку. Я хочу, чтобы на камне не было ничего, только одна фамилия, литературный псевдоним и имя цветка, не надо никаких украшений, всех этих подделок.
Но тем не менее я тоже так делаю. Поддаюсь древней наивности самых первых людей. Однажды я покупаю три горшка с маргаритками. Я ставлю их рядом с выгравированной на камне фамилией. И улыбаюсь. Я говорю: есть слово, значит, есть вещь. Это никому не нужно, но иногда я хочу все усыпать цветами, огромные букеты на белом камне. Чтобы могила, ваша могила, была самой красивой, самой цветущей, самой любимой. Но я не делаю этого, никогда, только в тот раз я принес три горшка с цветами и все.
Я обхожу кладбище, читаю имена и даты, две даты, — рождение, смерть, — смотрю на памятники, надписи. На всю эту тоску, которой я не испытываю. Все эти люди, которые умерли и похоронены, и все те, которые здесь окажутся, а пока живут вокруг кладбища, в городе, любят друг друга, улыбаются, страдают, иногда ведь жить очень больно, каждое утро эти люди просыпаются с болью, пытаются чем-то заниматься в своей жизни, чем, спрашиваю я вас, они ничем не занимаются, они ждут, сами того не зная, дня своей смерти, как избавления, может быть, это ведь никому не известно, они живут в этом городе, заказывают себе выпивку в кафе Монпарнаса, в «Роузбаде», «Селекте» и дальше, в «Клозери де Лила». По вечерам — стаканчик, пианино, старые песни, «Му Way», и еще стаканчик, — все живы, никто не умер, никто не грустит, они любят первого встречного, улыбаются, смеются, хохочут, разговаривают — такова жизнь, все здесь, все поют «Му Way». Никто не умер. В этом и есть колоссальная разница. Непреодолимая. Все достаточно просто. На следующий день снова нужно вставать, продолжать то же самое. Они говорят, никогда больше не следует столько пить, это слишком, но бесполезно. Все они становятся еще беднее. А потом, конечно, никто не может устоять, все возвращаются в те же самые бары, разговаривают с барменами, с этими мужчинами в белых жилетках, они всегда все понимают, достаточно нескольких слов, и ты уже чувствуешь себя лучше.
Я гуляю по аллеям сада на Монпарнасе. Теперь я могу приходить туда, думая о вас или не думая, я иду всегда по одной и той же дороге, одинаковыми шагами. Я иду и вновь поднимаю голову. Я иду совсем ровно, глубже дыша, выхожу за ограду, иду по улице. Я больше не плачу. Я стал кем-то другим без вас. И в то же время я с вами, потому что я пишу вам, потому что я могу и писать для вас.
Я выхожу за ограду кладбища. Я не беру такси. Я могу идти один через весь город вдоль набережных до Трокадеро, иногда я захожу на кладбище Пасси, там все точно так же, везде порядок, все на своих местах, те же могилы, помпезные, обильно украшенные и совсем простые, имена, даты рождения, смерти, и всегда среди них есть новое имя и есть имя, появляющееся вдруг из забвения, потому что я прочитал его. С того самого времени, как я вернулся в Париж, я гуляю по улицам, по широким проспектам, ранним утром, я начинаю удаляться от кладбища, бродить вокруг него, уходя все дальше и дальше, и потом возвращаюсь, я не могу по-другому, я должен следить, хранить это имя.
И потом, к началу 1999 года, я возвращаюсь на улицу Сен-Бенуа, я могу теперь пройти по ней, могу оставаться в своей комнате, она теперь полностью белого цвета, я даже балки заказал выкрасить белым, какая радость больше не видеть этого темного цвета над головой. Я сплю там сначала одну ночь, потом вторую и остаюсь. Я могу теперь снова жить в этой комнате, которую вы мне подарили. И снова заходить в кафе «Флор». Мы вас уже целую вечность не видели, говорят гарсоны в длинных белых передниках. И правда, целую вечность. Три года. Это ничто. Мне нужно было все это время, ничем не заполненное, это отсутствие времени, это ничегонеделание, молчание, главное — не говорить о вас, никому, я не могу произносить вашего имени, я не могу вслух говорить его, никому, и я не хочу ничего слышать, я хочу, чтобы никто никогда не говорил об этом. Об этом нечего говорить. Словно я хочу оставить вас запертой вместе со мной, чтобы еще какое-то время все продолжалось, словно я собираюсь присоединиться к вам в этой могиле, и ищу надежное и безболезненное средство, чтобы убить себя, и не делаю этого. Когда я пью литры и литры вина, когда я выкуриваю по три пачки сигарет в день, когда ничего, совсем ничего не происходит, когда я все больше и больше изматываю себя и тупею, превращаясь в овощ, лежащий на кровати. Я все больше и больше толстею, мое тело стало жирным и толстеет дальше и дальше, так, что это даже пугает. Проходят дни, ничего не случается, завтра все должно закончиться, потому что я должен быть мертв, это абсолютно точно, а потом — нет, вы видите, я здесь, today, я пишу вам всю эту историю, мою и вашу. Что за история!
