Карлос Гомес136
Антонио Карлос Гомес, или «Тонико», когда ему было тридцать шесть, убедил директора JIa-Скала поставить свою оперу «Гуарани». До того он был безвестным выпускником консерватории, и судьба его брака с прекрасной Аделиной из Болоньи зависела от кассового сбора. В день премьеры по всему городу висели афиши в рост человека, а сам Тонико спокойно ужинал в отеле «Биссони» и чокался с друзьями, щедро раздавая сигары с виргинским табаком. Спектакль был назначен на восемь, но уже в шесть театр осаждала толпа жаждущих добыть билет.
В зале яблоку негде было упасть, когда зазвучала музыка, поднялся занавес и на сцену выпорхнул хор охотников. Волна рукоплесканий прокатилась по галерке, ложам и партеру. Потом она не раз возвращалась во время хоровых и сольных партий.
Тонико вдруг испытал страх: никто еще не прибежал к нему с поздравлениями. Итальянцы, завзятые театралы, любят поступать нелогично, и в тот вечер все именно так и было. Выпивший Тонико выскочил на улицу, вбежал в театр и замер: грянули финальные аккорды, а за ними — буря оваций, похожая на шум паровой молотилки. Тишина, снова овации. Стали вызывать автора, искать его в ложах и партере. Тут Тонико побежал по какому-то грязному закоулку и наконец увидел уличные фонари.
Посыпал мелкий дождик. Тонико поднял ворот плаща и решил укрыться под каким-нибудь портиком, следуя инстинкту самосохранения: он легко простужался. Но вместо этого зажег сигару и сунул руки в карманы. Его охватило необъяснимое, бессмысленное чувство облегчения. Переходя канал по небольшому мостику (что еще за каналы в Милане?..), он подумал, что был в этой части города, с мрачными и совсем узкими улочками, всего два-три раза, да и то давно. Но освещение здесь было даже лучше, и, несмотря на поздний час, какие-то люди шли по мокрым тротуарам. У стены с анонсом премьеры мочился, задрав лапу, щенок. Утомленный, Тонико остановился у ящика с какими-то тюками; оказалось, он едва не забрел внутрь склада, откуда пахло мокрыми опилками.
У входа было темно, но в конце здание ярко освещалось, в промежутке тянулись тени. Может быть, Тонико привлек запах опилок, напомнивший ему Кампинас; он двинулся вперед и очутился под превосходным старинным сводом из кирпича, опиравшимся на колонны. Удивительно, но это оказался навес, лишенный стен, а огни вдалеке были уличными фонарями по ту сторону канала. Перед каналом — даже перед улицей, шедшей параллельно ему, простирался дворик, где происходил некий бал-маскарад под звуки духовых. Тонико поспешил туда; на выходе ему показалось, что он только сейчас услышал эти громкие звуки.
Танцующие, похоже, не заметили его, даже когда Тонико вклинился в толпу. Ему хотелось узнать, что это за праздник. «Ма che festa?»[6]— спросил он. Никто не ответил. Некоторые из женщин, выряженных полишинелями, поглядели на Тонико с любопытством, но быстро утратили к нему интерес. Их больше занимали попрошайки, что двигались на цыпочках, делая глубокие поклоны и прыжки. Тонико засмеялся вместе со всеми, и тут его кто-то тронул за плечо. Это была женщина-полишинель, весьма соблазнительная.
— Dimmi, amore: cosa с’è dietro questa maschera?[7]
— Quale maschera? Non sono masherano[8], — ответил Тонико.
— Non mi dire! Sono sicura che tu sei il Conte. Non sei il Conte?[9]
— No, non sono il Conte[10].
Маска задумалась на мгновение.
— Beh, non importa. Conte о no, mi puoi pagare un caffè?[11]
Тонико улыбнулся: да, конечно. Они пошли на поиски кафе, но те уже закрылись. Тогда женщина сказала, что можно устроить кое-что получше. Тонико объяснил про Аделину. Маска разразилась хохотом — таким бурным, что ей пришлось сесть на тротуар. Иначе, по ее словам, она обмочила бы свой костюм.
А он иностранец, это сразу видно. Турок? Серб? Румын? Тонико сделал паузу и сказал: уругваец. Женщина возвела к небу прекрасные туманные глаза, точно услышала нечто шокирующее. «Так бы и сказал, что негр». Возмущенная, она встала и повернулась к Тонико спиной.
Да Mama3
Он отправлялся в Ламбари для покупки скота и по дороге остановился напоить лошадей. Воздух потрескивал от сухости; откуда-то из тени возникла девушка с прозрачным смехом и лицом святой. Чистая, ледяная колодезная вода, поданная ею в эмалированном ведре, укрепила в Да Мате ощущение непоправимого контраста. Он, с окаменевшими от однообразной жизни чувствами, подобный пустыне, встретил на своем пути оазис, маленький зеленый оазис. Он был высохшим стариком шестидесяти двух лет, но совершенно не думал об этом, разговаривая с отцом девушки. И кроме того, Да Мата верил в то, что новый корм может помочь пищеварению старого коня, как он сообщил судье в день свадьбы. Увы, на практике это не подтвердилось. В первую ночь (и во вторую, и в третью, и во все прочие) его железы отказывались работать нормально, невзирая на ослепительное зрелище упругого, юного, гибкого тела. По мере того как формы этого тела приобретали все более дивные очертания — девушка превращалась в женщину, желающую мужчину, повелителя, — Да Мата в безнадежности перепробовал все доступные средства: рукоять хлыста, банан, язык, пальцы рук. Он сделался истинным волшебником по этой части с молчаливого согласия (или неведения) жены, чье пламя еще только предстояло разжечь. Затем начался новый акт представления: он хотел не только содомировать и издеваться, но и чтобы то же самое проделывали с ним. Запуганная, смущенная Анжелика соглашалась на все. Кто может сказать, что не все браки одинаковы? Вот несчастье. Все же она вошла во вкус: бананы и прочее были не так страшны, как казалось, а порка представала довольно-таки интересным занятием. Один раз во время этих бесчинств она даже кончила.
Жулиу Рибейру44
Ближайший родственник видного французского инвентаризатора XIX века.
Алвин, мастер совокупления7
Для совокупления главное — не способность к неутомимой работе и не длина орудия, а терпение. В Алвине все эти три качества соединялись вместе, и потому ему были доступны глубокие и романтические чувства.
Достаточно сказать, что история завоевания Анжелики длилась год: продвижение медленное, но верное, и давшее блестящие результаты. В годичной разлуке Алвин вел умелую игру, и даже долгое молчание его, наступавшее временами, было плодом тщательного расчета. Вернувшись в Кампинас как член санитарной комиссии — хотя и не верил в ее способность сделать что-либо — он предстал перед Анжеликой признанным врачом, который возвратился из долгого путешествия и жаждет отдыха. Дом приобрел вид отдаленной дорожной гостиницы, благоприятствующей разным приключениям, — и приключения действительно начались. Он целовал ее не в губы, а в мочку уха. Трогал не за грудь, а за бедра. Относил не в постель, а на траву. Говорил не о сексе, а о путешествиях. Показывал не член, а кончик языка. Раздевал не сразу, а постепенно. Проникал в нее не целиком, а наполовину. И когда она вздыхала и клала голову ему на грудь, горячая, со вспухшими губами, то готова была отдать ему всю себя, с должным пылом. Потеряв над собой всякий контроль, она оказалась во власти некоего пугливого, исступленного счастья. Что с ней случилось? Алвин пытался подобрать спокойные, понятные слова, чтобы объяснить Анжелике ее преображение. И эти слова обещали, что рай будет найден и исследован. Благодарная Анжелика приближала к нему губы, влажные от желания, полная решимости и какого-то внутреннего веселья: она стала другой женщиной, и ей это нравилось.
