Замолчали, теперь легко и надолго.
— Небо до чего красивое! В Москве его и не видно, — сказала Александра. — И звезды такие ясные, лучистые. Само собой чудится: «И звезда с звездою говорит».
— У нас всегда так, я привыкла. А на фронте страшно?
— Средне. Когда из боя в бой, то не успеваешь испугаться.
— А как понимать: «Есть упоение в бою»?
— Так и понимать. У тебя на качелях дух захватывало?
— Если сильно раскачать — захватывало.
— Вот и там дух захватывает и пробирает до костей от ужаса и восторга. «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю». Есть. Что правда, то правда. Человек так устроен, что может пойти на танк с гранатой — это я своими глазами видела. Пойти, и победить, и остаться целым и невредимым.
— Чтобы потом какой-нибудь хорек накатал на него донос, — тихо добавила Ксения.
— Бывает и так в нашей жизни, но другой у нас нет и не будет.
— А я не верю, — сказала Ксения, — и Алеша мне говорил, что у человека может быть много жизней. Человек в другой жизни может и камнем стать, и собакой, и деревом.
— Мне он такого не говорил. Хотя я знаю — это теория о переселении душ. Значит, ему после контузии что-то открылось, — задумчиво сказала Александра. — У твоих маленьких глаза Адама. Такие же эмалево-синие, печальные, с легкой раскосинкой, значит, и душа будет его. Говорят, глаза — зеркало души… Неужели он два года пластом лежал?
— Ну не два. Наверное, год и восемь или девять месяцев.
— Пролежни были?
— Ты что?! Мы с тетей Глашей, знаешь, как следили за этим!.
— Царство небесное ей!.
Разговоры у них в ту ночь шли вразброс, что называется, с пятого на десятое. Но поскольку молчать друг с другом им было легко, то молчание между словами скрепляло их воедино.
— Когда Алеша поднялся, Иван Ефремович Воробей, я говорила, взял его в пастухи. А однажды, ближе к вечеру, они с Воробьем поехали на линейке в баню комбикормового завода и у кладбища спасли от смерти Витю-гада. Петя и его отец кол ему промеж ног забивали осиновый. Ну Воробей и Алеша спугнули их, а Витю подобрали с дороги, погрузили на линейку и привезли в медпункт. Алеша оперировал, Семечкин и Воробей ему помогали. Спасли гада на свою голову. В тот же вечер Семечкин назначил Алешу фельдшером вместо Вити-гада.
— А за что они ему осиновый кол?
— За что? Витя-гад с Петиной младшей сестренкой Зоей спутался, она забеременела. Он сделал ей аборт, и она умерла. А потом и ее мать с горя умерла. Вот за это.
— В медпункте делал или дома?
— Вроде в медпункте.
— Тогда странно, что умерла.
— Вот и Алеша так говорил: странно… Где он сейчас? То, что жив, я точно чувствую.
— И я, — сказала Александра.
— А у тебя родители в Москве? — спросила Ксения.
— Мама со мной, а папа погиб еще в Гражданскую, когда я была малюткой.
— А мой папа погиб в эту, в Отечественную. Сначала перед войной его посадили, а в мае сорок первого выпустили. На второй день войны призвали, и он скоро погиб, еще в Смоленске. Мы сюда эвакуировались, а дальше ехать не было денег. Область была под немцем, а наш краешек они не зацепили. Это хорошо, и тогда, конечно, было хорошо, но сейчас особенно — нашим можно в институт поступать, а у меня подружка из соседнего села, они были в оккупации, и ей из-за этого теперь в институт нельзя.
— Почему?
— А кто его знает! Нельзя — и все. Наверное, считается, если человек был в оккупации, то он как бы порченый.
— Дурь! — в сердцах произнесла Александра.
— Дурь не дурь, а ей отказали даже в приеме документов. И мне откажут — Алеша по плохой статье пошел.
— А что, бывают хорошие статьи?
— Бывают. Убийство на почве ревности…
— Дурь! Ты будешь учиться в Москве — сто процентов! Не обязательно им все докладывать: кто, и что, и как — совершенно не обязательно.
— Я не откажусь от Алеши! — Голос Ксении прозвучал глухо, почти враждебно.
— А я не призываю тебя отказываться. Я просто хочу, чтобы ты взглянула чуть шире: почему мы должны и устно и письменно исповедоваться перед этими негодяями? Чтобы выжить, мы не должны предавать, но схитрить обязаны. Алеша хотел, чтобы ты училась?
— Очень. Он так мне и говорил: я мечтаю, чтобы ты выучилась.
— Вот и будешь учиться. Тут обсуждать нечего. Я выполню его волю. Ты школу-то окончила?
— На «отлично».
— Значит, в этом году приедешь поступать.
— А Адьку с Сашкой куда?
— У бабушки и прабабушки побудут. Они что — против?
— Они не против. Они только и говорят: учись, Ксения… В этом году не приеду. Таких маленьких я их не оставлю на маму с бабушкой. В следующем — может, а лучше в сорок девятом, если голода не будет.
— Не будет! — уверенно пообещала Александра, словно быть голоду или не быть, зависело от нее лично, а не от партии-правительства.
— Хорошо бы! — вздохнула Ксения. — Тогда и Алеша выживет. Слушай, Саша, а как ты мне предлагаешь схитрить?
— Пока не знаю, но придумаем обязательно. Адам ведь жил под чужой фамилией, и я…
— Нет! — горячо прервала ее Ксения. — Это мне не подходит. У меня отец — Половинкин, муж — Половинкин, и я всю жизнь буду…
— Тогда напиши в анкете «пропал без вести» — это ведь так и есть, для тебя, во всяком случае… Ну, в общем, сейчас этим не заморачивайся. Я все продумаю основательно, найдем выход, у меня есть с кем посоветоваться.
Помолчали.
— Извини за вопрос: а у вас детей не было?
— Когда госпиталь переехал, я поняла на новом месте, что забеременела. На третьем месяце полагается демобилизация. Грищук подготовил документы, а я упала в окоп — и выкидыш…
Далеко-далеко, в стороне оврагов и перелеска, с мощным гугуканьем прокричала какая-то птица.
— Скоро полночь, филин собрался на охоту, — сказала Ксения.
— Ты молодец — птиц знаешь, а я московская бестолочь.
— Я этим Филей свою малышню пугаю. Как-то однажды они долго не спали, баловались и услышали его. Испугались, жуть! С тех пор я их пугаю: «Спите, а то Филя прилетит!»
— Помогает?
— Еще как! Они сразу носы под одеяло — и спят. Первые пять минуток вид делают, а потом скоренько засыпают. Как жаль, что у тебя не родился маленький! Сейчас бы у моих старший брат был или сестра, — простодушно добавила Ксения и прикусила язык, испугавшись своей нечаянной бестактности.
На этот раз замолчали надолго.
Мощные крики филина доносились все глуше и глуше.
