Уйди я, Эрик нашел бы меня, и у нас наконец появился бы шанс поговорить откровенно. Нет. Эрик просто сразу умер бы, не надеясь, что я вернусь. Моя власть над ним безгранична. Я — единственная семья Эрика, хотя его отец еще жив. Мизантроп, затворник, живущий в средневековой башне в Тоскане.
Эрик тоже приносит жертвы ради меня. Он отказался от места преподавателя в Германии. У него нет от меня никаких секретов, он думает только обо мне, все, что он делает, он делает ради нас двоих. Я не имею права жаловаться и быть неблагодарной. Никто раньше не любил меня так сильно.
Хисако хотела бы проявить благородство и уничтожить ноты, которые по-прежнему прижимает к груди. Сжечь их в камине? Ни за что! Она начинает искать тайник для своего сокровища.
«Обещаю, что больше не буду это играть, но читать ноты я могу. Конечно, если Эрик не станет ревновать к музыке у меня в голове!»
Звонок выводит Хисако из задумчивости. Она открывает и видит огромный, едва проходящий в дверь букет кроваво-красных роз. Букет держит Эрик — Хисако узнает его руки, а потом и ноги на коврике: одна обута в черный ботинок, другая — в коричневую сандалию. Ребенок, который даже обуться толком сам не может. За цветами маячит лицо Эрика со следами слез на щеках. Она огорчила, обидела мужа, но прощения просит он. Эрик кладет букет на пол, Хисако бросается к нему в объятия, и они снова отчаянно любят друг друга. Как сиамские близнецы, которым любая попытка разделения грозит смертью.
Розы так и останутся увядать на паркете, но они наверняка переедут раньше, чем найдется коробка с вазами.
Глава 19
1991
ПРОВАЛ ИЛИ ОТКРОВЕНИЕ?
Вчера в зале Бузони был аншлаг — здесь состоялся первый из трех концертов дуэта Берней, в которых музыканты будут играть Шуберта. Пианисты приехали, чтобы записать несколько фортепианных произведений композитора для двух исполнителей. Три концерта, заранее объявленные гвоздем музыкального сезона, начались более чем странным образом. Вправе ли мы утверждать, что начало было неудачным? Пожалуй, нет, но публика услышала совсем не то, что предполагала услышать.
Эрик и Хисако Берней вышли на сцену, держась за руки: она — прелестная маленькая японка в черном платье от Унгаро, он — суровый, остриженный «в кружок» à lа Лист, в сюртуке с воротником-стойкой. Они обменялись улыбкой и начали выступление «Венгерской рапсодией». Эрик играл басовую партию, Хисако вела мелодию — так бывает не всегда, распределение ролей зависит от исполняемых произведений. С первых же тактов слушатели смогли насладиться фантастической сыгранностью дуэта Берней, строгостью стиля и чувством композиции Эрика, легкостью фразировки и напевной поэтичностью игры Хисако. Эти неоспоримые достоинства могли бы как нельзя лучше подчеркнуть красоту музыки, если бы не странное поведение Эрика Бернея. Казалось, он так путается в нотах, что смущенная его игрой партнерша несколько раз бросала на него удивленные взгляды. Происходящее на сцене больше всего напоминало беззвучный семейный скандал, и очень скоро музыка, несмотря на талант и все старания Хисако, стала совершенно бессвязной. Публика начала роптать.
Эрик Берней не только не попытался исправить положение, но и — противу всех правил и традиций! — неожиданно вскочил и скрылся за кулисами.
Хисако Берней сохранила полное самообладание. Она кивком успокоила публику и исполнила две последние сонаты Шуберта, на час и двадцать минут завладев вниманием меломанов. До сих пор исполнительская судьба пианистки была тесно связана с судьбой ее мужа, она никогда не давала сольных концертов, но в этот вечер ей выпал шанс продемонстрировать ошеломленной публике виртуозность и властную силу Марты Аргерих[9]и бесконечно трогательную и тонкую вдохновенность Клары Хаскил.[10]
Этот концерт мог стать оглушительным провалом, но завершился бурной продолжительной овацией: публика аплодировала Хисако Берней стоя. Отныне она, вне всяких сомнений, будет играть сольные концерты. Устроители нынешних гастролей уже предложили ей вернуться через два года и записать полное собрание шубертовских сонат.
* * *
— Спрашиваю в последний раз, Эрик: что на вас нашло? — Кулак Мосли с грохотом обрушивается на стол.
Он тут же отдергивает руку, едва не задохнувшись от брезгливости: столешница покрыта чем-то липким, а Мосли одержим чистотой.
— Вы хоть изредка убираете квартиру? — возмущенно бурчит он.
— Никогда не убираем! — признается Эрик. — Семейная традиция. Когда мой отец еще жил во Франции, стены над лестницей в его доме украшали абстрактные барельефы. Они были там всегда и считались частью декора, пока однажды мой друг ботаник не открыл отцу глаза: оказывается, барельефы были вовсе не барельефы, а гигантские грибы.
— Какой ужас! Надеюсь, ваш отец счистил эту дрянь со стен?
— Вовсе нет. Он считал их частью дома, ведь они никогда никому не мешали. Но отец совершил ошибку. Грибы-захватчики так разрослись, что воевать с ними было бессмысленно — пришлось разрушить дом. Однако вы пришли не ради разговоров о моем отце…
— Это, конечно, не мое дело, но, судя по всему, беспорядок давно одержал в вашем доме полную и безоговорочную победу… — Мосли удрученно вздыхает. — Могу я помыть руки?
Эрик указывает импресарио дорогу в ванную.
— Возьмите это полотенце, оно только что из прачечной.
— Прачечная! У вас нет стиральной машины?
— Была когда-то давно. Мы ее отдали — инструкция оказалась на немецком. Ни один из нас по-немецки не говорит.
— Но ваша жена японка, Эрик! Ее соотечественники моются, прежде чем принять ванну! Такой чистоты, как в японских отелях, нет нигде в мире. Хисако не занимается домом?
— Хисако еще меньшая японка, чем вы. Когда становится слишком грязно, мы просто переезжаем. Если вы так страдаете, можем побеседовать в баре на углу.
Эрик говорит вполне искренне, но Мосли не готов смягчиться. Со вчерашнего вечера его так достали звонками и факсами, что он предпочел сбежать из своего офиса и приехать к Бернеям.
— Будем считать вчерашний инцидент случайностью. Черной дырой, как вы это назвали. Допустим, что на прошлой неделе вы случайно прервали запись в студии. Можете пообещать, что возьмете себя в руки прежде, чем дуэт Берней объявят «ненадежным»?
