Такое подмигивание было мне очень кстати, ибо в рассказе Оноре при всей его смехотворности, наивности и мелодраматической высокопарности сквозили мрачные и тревожные тени. При моем «Как он мог?», адресованном Жильдасу, Оноре поднял голову и повторил: «Как? Как?» При этом он повернулся ко мне лицом, и я увидел налитые кровью глаза и распухшие губы, которые он, без сомнения, раз десять закусил во время рассказа. Вид этих распухших губ не вязался с выражением верхней части лица, и лицо оказалось изуродовано какой-то мерзкой, сообщнической гримасой.
– Видите ли, Ломон, – сказал он своим сиплым и жестким голосом, к которому вернулось высокомерие, подобающее префекту, – та, о ком я вам рассказал, – не простая шлюшка. Д’Орти предложил ей тысячу экю, чтобы она стала его экономкой, а не служанкой. А знаете ли вы, что Дуаллак хотел оборудовать и меблировать для нее свой охотничий павильон в Конфолане? И что она отказалась и от денег, и от павильона, и от мебели? А вам известно, что двое ее воздыхателей вчера вечером бились за нее на ножах и один из них при смерти? Он ее звал, но она не пришла. А знаете, что мужчины готовы для нее на все и сделают все, о чем она ни попросит, именно потому, что она ничего не требует? Все, один за другим…
– А я? – спросил я со смехом, чтобы остановить этот поток нелепостей. – А я-то что могу ей предложить? Что я могу пообещать?
– Ваше молчание, – ответил он. – Только ваше молчание. Ей больше ничего от вас не надо.
Меня вдруг охватило бешенство, бешенство оттого, что он все знал.
– Я дам себя убить за Флору и не желаю, чтобы ее вмешивали в буфетные и конюшенные амуры! У нее нет ничего общего с этими животными случками, которые вы именуете своей судьбой. И она будет от этого далека, уверяю вас!
Я его чуть не ударил, но меня опередил удар грома. Его раскаты загремели с низкого неба над площадью, подул сильный ветер, и на всех окнах разом захлопали ставни. Солнце внезапно скрылось, и я помимо воли быстро взглянул в окно. Там было на что посмотреть. В воздухе кружились не только разбросанные на площади газеты и сухие прошлогодние листья, но и всяческие отбросы, должно быть, прилетевшие с окраин: осколки стекла, пучки соломы, лоскутья ткани – в общем, мусор, которого не ведал богатый квартал. И было что-то зловещее в этих предметах нищенской жизни, порхающих на фоне нашего благополучия, в осколках иного мира, который располагался не более чем в двухстах метрах от нашего. Обитатели домов на площади, как и я, изумленно и возмущенно глядели в окна на все это помоечное многообразие. Я резко отпрянул и чуть не сшиб с ног Оноре, который стоял у меня за спиной и тоже смотрел в окно.
– Ладно, сядьте, Оноре, – сказал я. – В конце концов, способов завалить девчонку не так уж много. Согласно учению индусов, не более тридцати шести. Лично мне известно намного меньше. Но удовольствие остается тем же, ни больше ни меньше.
Наступила тишина, потом раздался тихий голос Оноре:
– Гораздо больше и гораздо меньше, клянусь вам.
И этот сиплый шепот подействовал на меня сильнее, чем все предыдущие лирические излияния. Он больше ничего не говорил, ни на что не жаловался и, похоже, даже не страдал. Но в причудливой атмосфере грозового вечера, с резким запахом жасмина, долетавшим с другой стороны площади, я вдруг увидел, что Оноре обречен, что практически он уже умер.
– Я попрошу Флору, чтобы она отослала служанку, – в отчаянии прошептал я.
Было совершенно очевидно, что для Оноре это единственный шанс избавиться от маржеласской гетеры. Но сквозь свой эгоизм и привычную меланхолию я ощутил опасность, близость катастрофы, которая вот-вот произойдет, и это было важнее всех моих личных надежд.
Оноре поднял на меня глаза загнанного зверя и только и смог сказать:
– Если она уедет, я поеду за ней. Вы понимаете, Ломон?
Эта фраза меня окончательно доконала.
Вернувшись в Нерсак, я бросился на кухню, но ни анжуйское, ни сыр, который обычно действовал подкрепляюще, меня не успокоили.
* * *
Д’Орти давал в своем замке большой бал, и, поскольку замок располагался довольно далеко от Ангулема, приглашенные вынуждены были заезжать с ночи. Кроме того, каждый вез с собой горничную или слугу, чтобы одеться к балу. Я решил воспользоваться случаем и объясниться с этой Мессалиной. Ничего не сказав Флоре, я вызвал Марту запиской и, чтобы окончательно ее убедить, взял с собой побольше денег. Рассказы Оноре о том, что она отказывалась от вознаграждения, ничего для меня не значили. Должно быть, предложенные ей суммы, в отличие от моей, были слишком малы. Другого объяснения ее поведению не было, потому что она не любила никого из тех, кто предлагал ей блага. Я мог допустить, что ее пленила красота Жильдаса, ибо в ходе своей исповеди Оноре сознался, что не смог овладеть ею на рассвете в конюшне. Девица, конечно, была шальная, этакая ошибка природы, и улыбочка, которой она меня наградила из-за плеча Жильдаса, когда я их застал, и насмешливый блеск в глазах говорили о том, что людьми она не дорожит. Значит, дорожит деньгами. Эти штучки я знал хорошо, ремесло нотариуса много раз показывало мне, насколько алчны и ловки могут быть женщины. Короче, я решился пустить в ход власть и щедрость, и, если сумма в тысячу экю сможет освободить моих друзей от этой фурии, с моей стороны жертва будет не так уж велика по сравнению с тем, чем я уже пожертвовал, потеряв романтические надежды. Я выехал после службы в Коньяк в экипаже Оноре и по дороге не смог избежать очередной порции его излияний. Бедняга проговорил всю дорогу.
– Я ненавижу ее, – говорил он, глядя в окно с таким видом, словно мы ехали по незнакомой местности. – Я ненавижу ее, и в то же время мне хорошо только с ней.
Он напомнил мне тех просителей, которые только задним числом понимают, что все их залоги никогда не вернутся. В его случае тело, которого он домогался, было ему тут же предоставлено, а в заклад попали его собственная жизнь, репутация и карьера. Что же до дополнительной выгоды, то она измерялась страданием и одержимостью. Его желание уже не было тем смутным волнением, которое испытываешь к незнакомке. Его заменили будоражащие образы, движения и воспоминания. Полумрак сменился ярким, слепящим светом огромного солнца, к которому он шел с широко открытыми глазами, балансируя над тем уголком памяти, что хранил пугающе точные воспоминания. Всем известно, что, слушая новую музыку или пробуя новое блюдо, насыщаешься не открытиями, а сравнениями и воспоминаниями. Наивысшее наслаждение никогда не бывает новым ощущением, оно всегда должно о чем-то напоминать и от чего-то отличаться. Память, должно быть, сильно донимала и Оноре, и Жильдаса, и вид у них был измученный. Да они и были мучениками. Оба они, по ее просьбе или насильно, написали любовные письма этой поганке, и она их читала и перечитывала, чтобы лучше запомнить и цитировать потом некоторые фразы. Обоим она зачитывала отрывки во время свиданий, и яркие, прочувствованные слова, с мукой написанные в ночной лихорадке, становились непристойными и уродливыми, когда их читали вслух. Словно чернила, выцветая на солнце, мало того что лишали выражения смысла, а наоборот, придавали им противоположный смысл, мерзкий и похабный. К тому же она ошибалась или нарочно перевирала слова, читая одному отрывки из письма другого, и хохотала, когда бедняга в отчаянии пытался сохранить достоинство и исправить ошибку, убеждая ее, что она перепутала отправителя. Это смешило ее до слез. «Ба! – заливалась она. – Да у обоих писем один отправитель!» Оноре она называла не иначе как «Префект вкусных шампиньонов». Возвращаясь со свиданий в мрачных густых зарослях, он был целиком в руках этой дряни, готовый на все, лишь бы ее не потерять. Эта-то полная капитуляция и раззадоривала Марту. Оноре уже не обижался, без конца слушая издевательски вычитанные фразы из чужих писем (д’Орти тоже ей писал), и в конце концов перестал находить их смешными. Похоже, сопротивлялся один Жильдас. Он отказывался отступиться от Флоры и пропускал мимо ушей жестокие колкости Марты, хотя та и твердила Оноре, что именно Жильдас доставлял ей самое сильное наслаждение. Она постоянно попрекала Оноре его невзрачной внешностью и превозносила красоту Жильдаса. Похоже, Жильдас был единственным, кто действительно был способен ее увлечь, а любовь и богатство остальных господ она высокомерно отвергала. Но если она любила Жильдаса, то почему бы ей не убежать с ним вместе? Теперь он был богат, его пьесы и книги хорошо продавались. А если не любила, то зачем заниматься с ним любовью с тем неистовством, которое в красках описывал бедняга Оноре?
