Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 81
Кому мешал? Да никому не мешал, просто весь вышел, изошла и кончилась его деревянная судьба. Дом этот возвел недальновидный от богатства купец Рукавишников в семнадцатом году — барский дом, солидный, для сдачи квартир хорошим господам. Мог бы и пораскинуть купчина мозгами, проанализировать момент и повременить с инвестментом в недвижимость — да все мы задним умом хоть куда. Кто мог и помыслить тогда, что дом этот, холеный красавец с медовым наборным паркетом, с белоснежными, увенчанными кудрявым бордюром и медными вьюшками, кафельными печами, с высокими лепными потолками, пройдет, как солдат сквозь строй, сквозь советский строй. И бесславно рухнет вместе с ним, разворованный и обезображенный.
Неизвестно, удобно ли пожили господа пару годиков в новых апартаментах, сообразили ли вовремя эмигрировать или, подобно мне, проворонили тот самый срок, когда надо уносить ноги, за что и расплатились сполна? Где те золотокудрые, начитавшиеся Надсона, губки сердечком, алый крестик на косынке, сестры милосердия? Только руки заламывали, как актриса немого кино Вера Холодная. Краток был этот пролог в жизни дома, и никогда больше к теплыму боку его печи не прислонится такая — с нежными светло-карими глазами, в шелковом платье цвета шантеклер с душистым кружевом. И никогда по его паркетам не протанцует в облаке старинного и сладкого, как слово «пожалуйте», воскового аромата свой экзотический танец усатый полотер.
При новой власти в дом ударила первая волна советских квартиросъемщиков — революционеры, большевики, ответственные товарищи из укома и комиссий. Коммунальный быт, ублюдочное дитя романтического коммунизма и текущего момента, ухмыльнулся своим повивальным бабкам, хамовато подмигнул синим глазом примусного огонька. Даешь общую кухню и отхожее место! Нам нечего скрывать от товарищей по борьбе! Долой дряблый индивидуализм культуры прошлого! Отречемся от старого мира! Будущее — оно рукой подать. Уже почти вот! Сияющие электричеством цеха заводов и гигиенические фабрики-кухни. Даешь счастье женщин-работниц всех народов! Уррра! Вырастут хрустальные дворцы труда — и еще какие, братишка! Кто был ничем, тот станет всем! И наоборот тоже, за что и боролись.
Две комнаты и бывшую ванную заселили дальние родственники пламенного большевика Серго Орджоникидзе, — ветры свободы, совсем ополоумев, занесли их в наш толстозадый купеческий волжский город. Краны к чертям отпилили, на ванну положили доски — мировецкий стол получился. Родственники оказались тоже пламенные, не хуже самого Серго — паркет прожгли дотла. В соседней квартире буйно расплодились революционные латышские стрелки Одынь — комнаты разгородили занозистым тесом и фанерками на великое множество закутков и клетушек столь затейливо и хитроумно, что некоторые, не находя выхода, застревали в лабиринте надолго, отчего коммунистическая семья разрасталась еще ветвистее. Жившие за стеной старые, не раз спорившие по идеологическим вопросам лично с товарищем Плехановым, аскетические еврейские большевики Розенталь, муж и жена, выдрали бронзовые витые дверные ручки. Ручки сопротивлялись слабо: гнилая, вялая, чуждая пролетариату буржуазная роскошь. Чекисту Афанасию Мочалову, вселившемуся с женой Шуркой и сопливым октябренком Кимкой в квартиру Розенталей, оказавшихся тайными троцкистскими прихвостнями, даже и мебели после них никакой путной не досталось, только книжек ихних корыт десять на помойку вынести пришлось, до чего ж евреи захламили жилье! Деревянные полы из разносортных дощечек — которые квадратиком, которые треугольником — Шурка промыла щелоком, хорошенько продрала голиком. Потом покрыли масляной краской в два слоя, чтобы все культурно было. Повесили картину «Ленин и Сталин на скамейке» и ковер «Охотник, стреляющий оленя». Порядок и уют должен быть во всем! Так нас Феликс Эдмундович учил! А всю бы эту антильгенцию, болтунов жидконогих, Афоня бы так вот, как этот усатый на ковре — оленя. Жаль, команды пока не было. Ничего, дождемся!
Горестной была судьба этого дома. Без ухода подгнили затейливые балконы с витыми псевдорусскими столбиками, облупилась и опала штукатурка на карнизах и капителях. Мальчишки повыбивали стекла на лестнице. И неизвестный мастер не пожалел времени и сил вырезать краткое и емкое русское слово на дубовых дверях подъезда. Дуб — не липа, работать с ним, ясное дело, нелегко, и слово смотрелось как-бы вырубленным вавилонской клинописью, да и буквы для клинописи были подходящие. Усталым, ободранным, беспарусным кораблем дрейфовал дом по новым временам, опасно кренясь на водоворотах партийных чисток и денежных реформ. Маяками торчали монументы кормчему в сухопутной фуражке. Новое начальство, однако, не въезжало. Старое, небольшое, а кто и вовсе уже на персональной пенсии, доживало по инерции. Широкая мраморная лестница бывшего парадного совсем общербатилась.
В пятидесятых популяция большевиков окончательно обмелела. Рассосалась по новым местам да по тюрьмам. Новое начальство в коммуналочки уже не шло, разондравилось. Нехай пролетарии всех стран соединяются, а руководителям надо полноценно, согласитесь, товарищи, отдыхать. Та ж партия тоже ж против обезлички! Дом замер: видно, предчувствовал ревматическими балками вступление в свою новую эпоху — криминальную, повторяя с провинциальным запозданием общую позу лица всей державы. Года через два-три во всех квартирах запьют портвейн, запоют «Гоп со смыком», заскандалят щеголеватые и заносчивые карманники, угрюмые домушники с выраженными инженерно-техническими задатками, общительные скупщики краденого.
Как раз на этом историческом перегибе моя мама — молодая, в темно-синем бостоновом пальто с каракулевым воротником и каракулевой шапочке «кубанке» чуть набекрень, тоскующая по виденной в кино роскоши, посетила квартиру стрелков Одынь на предмет осмотра жилплощади. Народ увлекался обменом квартир — смутно хотелось куда-то спрятаться, ну хоть съехать, а до эмиграции еще дожить надо было. Латышские стрелки Одынь были готовы поменять свои любовно и хитроумно разгороженные лабиринты на нашу незамысловатую коммуналку в худшем районе, к тому же напротив психобольницы. Видимо, им казалось что в этом обмене посвечивает для них личная выгода. Какая уж выгода! — просто подняли неумолимую дирижерскую палочку гены судьбы. Приспела пора первой «революционной» волне жильцов покинуть избытое, изжитое место — и они, подобно стаду леммингов, повинуясь неясному, но мощному зову, торопливо уступали, как говорят ученые, социологическую нишу. Влипали в невыгодные обмены, оказывались платными или на общественных началах агентами США и Японии, а иные сознательно помирали. Немного поплутав в лабиринтах, мама обомлела — перед ней явилась сияющая бликами, пышущая теплом кафельная печь и четыре высоких окна, за которыми над околдованными башнями белых деревьев апельсином висело мохнатое зимнее солнце. Дело было решено. Наша семья с узлами, пружинными матрацами, детской ванночкой, наполненной гремевшеми тарелками, и двумя предметами роскоши — немецкой, цвета бордо плюшевой скатертью с желтыми тюльпанами по краю и картиной неизвестного мастера в раме «Букет сирени», въехала и стала ломать перегородки, добывать кремовые обои с золотом, хорошую олифу. Умоляли Ольгу Анатольевну вспомнить адрес маляра, который ремонтировал комнату у племянницы и почти ни разу пьяный не пришел.
Зачем наше социально невыразительное и непьющее семейство оказалось там? В чем был замысел судьбы? В тот год дом неуверенно балансировал на разломе этапов. Уголовники еще не обозначились окончательно. Непонятной жизнью проживал промежуточный люд — плановик Иванов, высокая, жилистая, со свекольно накрашенными губами медсестра Калерия. Про нее говорили, что она за богатеньких старичков, своих пациентов, замуж выходит. Специально таких отыскивает. Ветхого старикашечку — уколами да этим самым, ну, сами, хи-хи, понимаете, быстренько-скоренько на тот свет, а денежки-то его — в карман. С чего же еще, спрашиваю вас, драповое пальто с лисой справила и стол с шестью стульями — за один-то год! Жила стеснительная маникюрша Анюта с лысым мужем и волосатой собачкой.
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 81
