Тем, кто его не боялся, он не мешал. Например, нашей соседке красавице-манекенщице он не мешал жить на зависть всем. А старушка Матвейна, которая кричала ей про Бога и вертеп, сломала ногу уже два раза.
Бог занимал женские умы. Я никогда не слышала, чтобы мужские соседи говорили про Бога. Вот черта они упоминали, но бездейственно, так просто, как дружка. Женщины вообще больше радуют Бога: яйца красят ему, куличики пекут, мацу, чах-чах с медом. Вкусное Бог любит, они и стараются. Ну и нам перепадает, не может же он столько съесть.
Но неблагодарности от него хоть отбавляй: то не ешь весь день, то кланяйся, лбом об пол стучи, то нельзя, это нельзя… А спросите почему? Никто вам не ответит, только еще больше испугаются, как собаки в темноте.
Ну вот пусть Бог мне ответит, если он такой, как говорят, всесильный там, все видит, все знает!
Почему он раздает горести и всякие трудности направо и налево и никакого доброго чуда от него, сколько ни корми его празднично на скатертях? Мы вот всегда спасибо говорим, а от него не дождешься.
И без него страхов навалом: черные собаки, милицанеры, старьевщик, посторонние дядьки во дворе, навозные мухи, крысиный яд, сталин, баня и зымлетрысение. Всесильный, а ногу нищему не отрастил. Девочку Динару умер. Кого заболел, кого на войне убил, кого потом умер, кого плакал день и ночь. Зачем он нам?
Вот дедушка, например, его тоже не любит. Для дедушки его просто нет, и всё тут! Бабушкины куличи и рыбные котлеты или не кушать весь день — это он готов, но все это просто так, это как бы дедушка играет в свои игры.
А у бабушки Бог разбойный, он у нее всех забрал, кого она любила раньше, даже одного из ее младенчиков, и тем, кто сейчас еще у нее есть, не дает особенно веселиться.
Но рассуждать о нем она не любит. Говорит, что словами не поможешь, и не сердится на него даже.
А зря, я бы на ее месте поколотила бы его за такое воровство и прогнала с неба. Пусть на задворки идет и наше доверие зарабатывает.
Сколько я ни звала его в темноте поговорить со мной, он не приходил. И даже не приснивался, сколько ни проси.
В общем, я поняла так: есть он — нет его, надо жить так, будто его нет. И не надеяться зря.
И не доверять ему, и обороняться от него, как солдат, если вдруг придет. Кто знает, что у него на уме?
А там посмотрим…
Целесообразность Бога состоит в том, чтобы на нем тренироваться в чувствах. В любви, например. Вот если человеку какое-то время жизни некого любить, то он любит Бога, чтобы не разучиться, как это: добренькое делать, угощать, обнимать, чмокать, говорить ласковое и утешать от страшного.
Вот люди, у которых есть кошки и собаки, или даже попугай, им Бог не нужен. Люди не спорят с собакой или котом, они их любят, гладят, даже если ничего полезного от них нет: ни мышей не ловят, или даже лают весь день, или царапаются.
Они их в одну сторону любят. Так и с Богом — мы его должны в одну сторону любить без взаимностей, как котов.
А у меня не было ни Бога, ни кошки, ни собаки. Я на бабушке с дедушкой тренировалась. Дедушку легче было любить, он не принимал участия в мучениях от ежедневного порядка, в обучении взрослой жизни, которые приходилось делать бабушке.
С ней нужно было больше спорить, ругаться, обижаться и хотеть как-нибудь сильно отомстить — перестать разговаривать навсегда, расчесывать болячки или умереть. Вот, например, когда я ворую варенье из зимних запасов, она орет и трескает о-го-го-го как. А дедушка в стороне вздыхает. Видно, что он не одобряет нас обеих, но не вмешивается.
Совсем как Бог, при нем всякое творится, а он просто смотрит и ничего не может сделать. Потому что люди, и даже дети, отбились от него на свою дорогу.
Я слышала, что, если Богу надо что-то сделать, он ангелов посылает. Чтобы они людям объяснили Божью волю. Вот у нас, наверно, так: дедушка — Бог, а бабушка — у него ангел на побегушках.
* * *
А откуда люди знают, что Бог хочет? Не кушать вам? Или плетьми стегаться? Или крест, на котором мучили, брильянтами обложить и на грудь повесить? Или с раскрашенным пупсиком на руках в оборках ходить, вонялкой махать, глаза закатывать, на карачках ползать?
Уж на что моя бабушка знала хорошо, что я люблю, а и то иной раз ошибалась, какие платьица я хочу надеть и какого вареньица вкусить.
А не гордыня ли за Бога знать, как он хочет, чтоб нам одеться, и когда яйца кушать?
Это кто его унижает, за него выбирая ему правила? Его — святителя, создателя, карателя, спасителя — «его бессмертную душу»?
Это кто решает, что ему угодно, а что нет?
Может, оттого его и нет уже, что утомился, в носу свербит от елеев, чешется от помазания, разочарованные глаза погасли, першит в горле от воинства глупости?
Как бы он есть, и как бы его нет, как в квантовой механике? Или и там и тут, как Фигаро в принципе неопределенности? Он и волна чувства, и частица слова? Он это… Ну только руками развести… И заткнуться.
* * *
Если на все воля Божья: на войну, на Васиного пьяного папу-драчуна, на Сталина и цены на кукурузу, и творога не продавать, — то почему же это мы пустились во многие помыслы и грехи наши тяжкие?
Почему это вот за 10 заповедей для взрослых мы, дети, отдуваемся? А где детские заповеди?
Мы особенно созданья Божьи, поэтому у нас промыслов раз-два и обчелся. Что тут промыслить? И некогда от школ и уроков, и денег нет, какие-то копейки на мороженое и леденцы…
А ведь это нас крутит вихрем от ихних помыслов и воли Божьей, это нас бросают родители, бьют и мучают своим тайным бессмыслием.
Это нас тренируют к унижению? К предательству и обману? К помыслам многим, на которые, между прочим, воля Божья?..
Вот он пусть и кается: грехи мои тяаажкие…
И на меня же Бог должен рассердиться за ворованное варенье и кляксы? Это ж его воля, чтобы я так попалась? Это у него ЗАДУМАННОЕ: украсть, чтобы проучиться, наказаться и раскаяться? Как удобно ему, провокатор небесный!
А милосердие где? Нельзя ли его сейчас получить заранее? Все равно он своим промыслом и волей заставит столько гадостей наделать за жизнь, что все окажется грехами нашими тяжкими.
Подумал бы прежде, чем говорить.
* * *
Мне вообще непонятно, вот человек убил кого-то, и просить прощения извольте у Бога.
Давайте я у Кремеров со второго этажа все конфеты слопаю, а потом к тете Оле пойду и у ней прощения попрошу, и даже не у нее, а у ее мужа: «Здравствуйте, Иван Михайлович, я тут у Кремеров все конфеты съела, пусть тетя Оля меня за это простит». А Иван Михайлович посмотрит на меня сокрушенно, слезу утрет и скажет: «Иди, деточка, тебя тетя Оля простит, только не обжирайся больше чужими конфетами».
