— Идаан… Чем могу… Не ожидал вас здесь увидеть. То есть тебя… Я плохо начал, да?
— Попробуй еще раз, — ответила она.
— Идаан…
— Семай…
Она шагнула к нему. На ее щеках играл румянец, в дыхании слышались слабые ореховые нотки перегнанного вина. Однако слова Идаан прозвучали четко и уверенно.
— Я заметила, что ты сделал с Адрой. В камне остался след пятки.
— Я вас обидел?
— Меня — нет. Он не понял, я промолчала.
То ли умом, то ли всем телом Семай ощутил, что Размягченный Камень уходит, словно подчиняясь его невысказанному желанию. Они с Идаан остались на темной дорожке одни.
— Трудно тебе, да? — спросила она. — Числиться при дворе, но не быть придворным. Пользоваться почетом, но оставаться в Мати приезжим.
— Я справляюсь… Ты пила.
— Да. Но я знаю, кто я и где я. Я знаю, что делаю.
— Что ты делаешь, Идаан-кя?
— Поэты не могут жениться, верно?
— Да, не могут. В нашей жизни редко есть место семье.
— А возлюбленные у них бывают?
Дыхание Семая участилось. Он заставил себя дышать медленнее. В уме промелькнула чужая мысль: любопытно… Семай сделал вид, что не заметил.
— Бывают.
Она подошла еще ближе, не касаясь его, ничего не говоря. Теперь воздух потеплел, да и темнота куда-то ушла. Все чувства Семая были яркими и осознанными, словно в полдень, ум — сосредоточен, как тогда, когда он впервые начал управлять андатом. Идаан взяла руку Семая, медленно и уверенно провела через складки одежды и приложила к своей груди.
— Ты… Идаан-кя, у тебя есть Адра…
— Ты хочешь, чтобы я провела ночь здесь?
— Да, Идаан. Хочу.
— Я тоже.
Он хотел подумать, но его будто окунули в солнце. В ушах возник странный звон, который не позволял думать ни о чем, кроме кончиков пальцев и кожи под ними, покрывшейся крошечными бугорками от холода.
— Не понимаю, зачем я тебе…
Она приоткрыла губы и чуть отстранилась. Он плотней прижал к ней руку, впился глазами в глаза. Его пронзил страх, что сейчас она опять шагнет назад, и его пальцы запомнят лишь этот миг, что возможность будет утрачена навеки. Она угадала это в его лице, без сомнения угадала, потому что улыбнулась спокойно и знающе.
— Тебе не все равно?
— Все равно, — сказал он, лишь немного удивляясь своему ответу.
Караван прошел через предместье еще до рассвета. Телеги резво грохотали по выщербленной мостовой, быки фыркали клубами пара, купцы весело переговаривались: многодневная дорога близилась к концу. К обеду они должны были пересечь мост через Тидат и войти в Мати. Случайные попутчики, которые уже едва терпели друг друга после всех споров и неосторожных слов, готовились разойтись каждый по своим делам. Ота шел, упрятав руки в рукава, и ощущал в груди страх вперемешку с нетерпением. Посыльный Итани Нойгу направлялся в Мати по приказу своего Дома — мешок писем подтверждал это. Вещей, которые бы наводили на другие мысли, у Оты не было. Он покинул этот город ребенком, так давно, что в памяти остались лишь обрывки: аромат мускуса, каменный коридор, купание в медном тазу — тогда Ота был так мал, что его держали одной рукой, — вид с самого верха башни… И другие воспоминания, такие же разрозненные и беглые. Ота не мог определить, что из них настоящее, а что — отголосок сна.
Хватит уж того, сказал себе Ота, что он вернулся. Он войдет в город и посмотрит на все взрослыми глазами. Этот город выгнал его и, как Ота ни сопротивлялся, сумел даже издали отравить его новую жизнь. Итани Нойгу начал с кабального труда в порту Сарайкета, продолжил толмачом, рыбаком и учеником повитухи на Восточных островах, побывал моряком торгового судна и стал посыльным Дома Сиянти. Он писал и говорил на трех языках, кое-как играл на флейте, умел рассказывать анекдоты, навострился печь еду в прогоревшем костре и знал, как вести себя в любой компании — от утхайемцев до портовых грузчиков. Всего этого добился двенадцатилетний мальчик, который сам выбрал себе имя, стал себе отцом и матерью и создал жизнь из ничего. Любой разумный человек сказал бы, что Итани Нойгу преуспел.
А Ота Мати лишился любви Киян.
Восточное небо сперва приобрело оттенок индиго, потом посветлело до лазури. С каждым мигом предметы четче выступали из утренней мглы; долина разворачивалась перед путниками гигантским свитком. Далеко на севере высились горы, пока еще синие и плоские. Над предместьями и шахтами поднимался дымок. Вдоль реки шла цепочка деревьев с распустившейся листвой, а на самом краю окоема уже торчали, как крошечные пальцы, черные башни Мати.
Когда солнце зажгло дальние пики, Ота встал. Лучи подбирались все ближе, и вдруг очертания башен разом запылали, а через мгновение светом наполнилась вся долина. У Оты перехватило дыхание.
«Вот где началась моя жизнь! Вот моя родина!» — подумал он.
Догонять караван пришлось бегом. На все вопросительные взгляды Ота отвечал широкой ухмылкой и разведенными руками: мол, он до сих пор так наивен, что удивляется восходам. И не более того.
В Мати хозяева Оты не владели домами, но в «благородном ремесле» предусматривалось и такое. Другие дома часто оказывали любезность даже соперникам, если те не строили козней и не совали нос не в свое дело. Если посыльный собирался выступить против другого дома или привез с собой слишком заманчивые сведения, приличнее было найти другое жилье. Ота, как не обременный подобными заданиями, перешел широкий извилистый мост и сразу двинулся в Дом Нан.
Оказалось, что ему предстоит жить в сером трехэтажном здании на краю широкой площади. Стены дома смыкались с соседними постройками. Ота остановился перед уличным торговцем и за две полоски меди купил миску горячей лапши в черном соусе. Он ел и смотрел на прохожих с двойственным чувством: как посыльный, который собирает сплетни у печей огнедержцев и телег торговцев (опытным глазом он сразу отметил: женщины ходят одни — значит, в городе спокойно), и как человек, который ищет знакомые лица в местах своего детства. На площади стояло изваяние первого хая Мати; торжественную позу слегка портили потеки голубиного помета. На улице сидела оборванная старуха и пела, поставив перед собой черный лакированный ящичек. Неподалеку были кузницы, и доносился резкий запах гари, а порой и слабый звон металла о металл. Ота втянул в рот последний кусочек теста и отдал миску торговцу — человеку в два раза старше себя.
— А ты впервые на севере, — усмехнулся тот.
— Это заметно? — спросил Ота.
— Вон какие одежды! Сейчас весна, теплынь. Если б ты провел здесь зиму, то стерпел бы небольшой холодок.
Ота рассмеялся, однако взял на заметку: если намерен казаться своим, надо терпеть холод. Никуда не денешься… Он хотел понять Мати по-настоящему, увидеть город, пусть на время, глазами местного жителя. Впрочем, нырять в полынью он не собирался, каковы бы ни были здешние обычаи.
