Жажда настоящей крови, густой, пьянящей похлебки жизни, манила их в придорожные городки и деревни.
И противостоять этой тяге было невозможно.
В самой их природе была заложена потребность охотиться и кормиться, но оба получали удовольствие от процесса умерщвления и интимности насыщения. Им подошла бы любая плоть, любая кровь, но когда доходило до убийств, у пары имелись личные предпочтения. Они любили рвать юных и чистых, а не извращенных старух. Так что они охотились на дочерей и сестер, набрасывались на них во тьме, уволакивали в грязь, раздирали юбки отбивающихся, лягающихся жертв. Отчаяние добычи усиливало трепет предвкушения. Не важно, были ли девушки дочерями фермеров или хрупкими наследницами аристократов, они умоляли об одном и том же, когда вампиры вонзали в них свои зубы, смакуя каждую сладкую каплю.
В Кемпербаде они отведали кровь шестнадцати девственниц в гробнице Шаллии, и статуя богини смотрела на пиршество чудовищ, плача своими вечными каменными слезами.
Они наслаждались богохульством, осквернением священного места, гибелью опозоренных рыдающих монашек. Это ведь не просто смерть, не просто лишение жизни. Это ритуал. Извращенное прославление всего прекрасного, ибо они забирали лишь тех, кто близок к совершенству, к женскому идеалу. Они отобедали прелестными, изысканными трупами. Они утолили голод невинным мясом и почтили священный алтарь страстными совокуплениями.
Они не просто убивали — они пожирали.
Они отбрасывали мертвых одну за другой, отшвыривали их и шли к следующим. Убитые женщины со сломанными шеями валялись на холодном каменном полу, раскинув руки и ноги, и единственными яркими пятнами на их алебастровой коже были два кровавых ручейка, сочащиеся из точечных ранок на белоснежном горле.
Они стали чумой края, оставляя за собой алый след смерти.
В Штриссене они насладились убийствами, проведя несколько ночей в поисках трех драгоценных камней из городской короны, трех девушек: дочери ростовщика, сестры ювелира и молодой жены бакалейщика. Они были самым восхитительным яством из тех, что мог предложить Штриссен. Скеллан изголодался по убийствам, но незнакомец убеждал его помедлить, чтобы получить ни с чем не сравнимое удовольствие.
— Предвкушение усиливает сладость пиршества, — объяснил он, стоя на углу улицы под вывеской лавочника. В окне наверху заманчиво горела свеча.
— Позволь мне взять ее.
— Нет, мой ненасытный юный друг, мы подождем и осушим сосуд медленно, одну бесценную каплю за другой, ощущая, как они струятся по горлу медовым эликсиром.
— Я голоден.
— К завтрашнему утру ты проголодаешься снова. Мы подождем. Мы не дикари. Красота должна быть во всем, что мы делаем, даже в убийствах.
— Ты говоришь как он.
— Во многих смыслах он был лучшим из нас, и любому, кто станет править родом вампиров, следовало бы изучить его философию.
— Он оказался слаб. Когда дошло до смерти, он оказался слаб.
Незнакомец покачал головой, как учитель, разочарованный в, казалось бы, способном ученике.
— Требуется огромная сила, чтобы править мудро. Малейшая слабость, лишь намек на нее — и ты становишься жертвой первобытных инстинктов. Подумай об этом.
— Подумаю, но знаешь что? Сегодня ночью я поем.
С этими словами Скеллан окинул взглядом фасад здания, мгновенно взлетел по лозам плюща и ломоноса, вьющимся на старой стене, и постучал в окно.
Его улыбка открыла окно. А ее вопли услышал весь город.
Следующей ночью он забрал сестру ювелира. На этот раз они устроились на тростниковой крыше жилища девушки, обсуждая эффект, произведенный гибелью жены бакалейщика. Скеллан наслаждался произведенной ими паникой, а незнакомец считал, что слухи — это похоронный звон по их короткому пребыванию в этом местечке. Надо двигаться дальше, не тратя больше недели и месяцы на выбор.
Смерть девушки была кровавой. Она умерла в окне, пронзенная осколками разбитого стекла, торчащими из деревянной рамы, на которую осело тело, из которого жадно пил Скеллан.
Дочь ростовщика оказалась последней из истинных красавиц Штриссена, кому суждено было погибнуть.
— Эта моя, — сказал чужак, когда Скеллан уже стоял на пороге.
— Она?
— Да. — И у Скеллана не осталось сомнений, что незнакомец не шутит. — Подожди снаружи. Найди себе козу или что-нибудь еще.
Он оставил Скеллана у подножия лестницы. Девушка ни разу не вскрикнула, хотя никто не сказал бы, что она молчала. Судя по звукам, она добровольно отдалась незнакомцу, торопя его забрать ее жизнь.
Слишком легко все прошло.
Штриссен они покинули до рассвета. Чужак твердил об осторожности, но Скеллан, подстегиваемый предвкушением пиршества, настоял на еще одной, последней остановке на пути к дому — в Нулне.
Им пришлось подождать, прежде чем войти в старую столицу. Деревянный мост был поднят, пропуская плывущую по Рейку трехмачтовую шхуну. Кое-где стены, окружающие город, казались такими низкими, что налетчикам, замыслившим посягнуть на город, лестницы не понадобились бы — хватило бы и телег.
Становилось очевидно, почему Нули пал к ногам Влада фон Карштайна, в то время как Альтдорф упрямо сопротивлялся. Города эти несравнимы. Нулн — город внутри города, древнее ядро юного сердца, все еще окаймленный разрушающимися стенами, отмечающими границы старого поселения, где улицы так узки, что и двоим не разминуться — и это в самом оживленном районе. Здесь царила архитектурная мешанина. Каждое новое поколение теснилось в собственных домах, отличающихся от других, втискивая их туда, где и места-то, честно говоря, нет, так что улицы становились узкими и неприветливыми. Даже по ночам в воздухе не рассеивался дым кузниц и едкий запах выдубленных шкур.
На улицах между Торговыми и Городскими воротами собирались женщины сомнительной репутации, взывая к прохожим, достаточно состоятельным на вид, чтобы потратить пару монет на грубую грязную похоть.
Скеллан с удовольствием испробовал каждое из множества разнообразных развлечений Нулна. Соблазны большого города манили его. Пища ждала на каждом углу. Из ночи в ночь, две недели подряд Скеллан гулял по улицам среди проституток, кормясь в темных проулках перед рассветом и исчезая в ускользающей ночи, а незнакомец наблюдал, выжидая, тщательно выбирая лучшую кровь, не то что Скеллан.
Неудивительно, что шпили великого города вдохновили парочку на новые жестокости.
Всего за одну ночь они навсегда изменили город. Правящее семейство Либевицев не просто сместили, их уничтожили, разорили и унизили. История их гибели стала легендой.
— Оплакивать Либевицев будут веками.
— Не приписывай скоту долгую память. По моему опыту, для них это все равно что громко изданный непристойный звук — достаточно оглянуться, выругаться и тут же забыть, что что-то случилось, — фыркнул Скеллан.
