— Ты хочешь сказать, что мне дальше некуда падать.
— Поменяй метафору. Ты свободна.
— Это метафора?
— Почти все, что мы говорим, — метафоры, и потому все на свете несерьезно.
— Это ты всегда несерьезен. Должно быть, так ты стараешься не быть ужасным.
— Так мне удается не быть ужасным.
— А пока я тебя не встретила, я была свободна?
— Нет, у тебя были иллюзии.
— Да уж, теперь у меня точно никаких иллюзий не осталось.
— Ты видишь все в истинном свете. Я освободил твой разум.
— Я не свободна. Я рабыня.
— Тебе это нравится. Ты целуешь розгу. Верно ведь?
— Не надо грубить. Я делаю то, что ты хочешь.
— Шлюхи всегда так возвышенно чувствуют.
— Пожалуйста, перестань…
— Не придирайся к словам. Служить мне — вот истинная свобода.
— Наверное, я никогда не буду свободной. Да кто вообще свободен? Стелла свободна?
— Нет.
— Значит, Стелла…
— Хватит про Стеллу. Мне не нравится, когда ты произносишь ее имя.
— Произношу ее чистое имя своим…
— Заткнись.
— Кто свободен?
— Я знаю одного человека, который свободен.
— Кто это?
— В конце концов ты станешь при мне сиделкой, вот чего ты ждешь — чтобы я разбился вдребезги. Будешь подбирать осколки.
— Я не хочу, чтобы ты разбился. Я тебя люблю.
— Тебе очень нравится рассказывать мне, что я должен делать. Но если я и вправду это сделаю, тебе станет противно.
— Так ты думаешь, что у меня не осталось никаких иллюзий?
— Конечно, какие у тебя могут быть иллюзии? Я говорю тебе правду. Я — источник истины в месте сем.
— Я думаю, что ты говоришь мне правду, — сказала Диана, — и, я полагаю, это уже что-то.
Она поглядела на спокойное круглое лицо Джорджа, аккуратно закатанные рукава чистой белой рубашки, бледные руки, покрытые шелковистыми, нежными черными волосками, которые можно было гладить.
— Ты здесь, — произнесла она.
— Я здесь, дитя мое. Позаботься обо мне. Я весь истыкан рапирами, как обреченный бык.
— Почему ты не позвонил? А если бы я вышла?
— Вышла? Ты хочешь сказать, что ты куда-то ходишь?
— Я хожу в Купальни и в церковь. Я хожу в продуктовый отдел «Боукока».
— Когда-нибудь я тебя запру в четырех стенах.
— Мы — два отчаявшихся человека.
— Ты себе льстишь.
— Хочешь сказать, что ты не отчаялся?
— Это ты не отчаялась. Женщины неспособны на отчаяние.
— Как ты можешь такое говорить!
— Ну да, они умеют плакать, это совсем другое. Боже, как тут разит табачищем.
— Я никогда при тебе не курю.
— Попробовала бы.
— Если бы ты чаще приходил, я бы меньше курила. Открыть окно?
— Сиди, госпожа ночная фея. Мне нравится уютный смрад пудры, табачного дыма и алкоголя. Только вот не ставила бы ты в ванну эти цветы в горшках. Цветы в горшках в ванне — совершенно адская картина. Хаос и Старуха Ночь. В отличие от твоего корсета на полу, что мне даже нравится.
— Это не корсет.
— Не важно. Хаос и Старуха Ночь.
— Хочешь еще выпить?
— Гей-го, припев беспечный…[23]Ты выпей, душа моя легкого поведения. Я похожу.
Джордж поднялся, пересек комнату, вышел в коридор, прошел на кухню и опять вернулся к окну. Он часто так делал. Диана смотрела на него, возлежа босиком на диване.
Диана Седлей была самой изящной из эннистонских проституток. (Человек, за которого она неосмотрительно вышла замуж, носил фамилию Седли, но Диана решила, что Седлей звучит элегантнее.) Она была маленькая, стройная, и почти черные прямые волосы, коротко стриженные и прилегающие к маленькой головке, обрамляли лицо с двух сторон, словно брали его в круглые скобки. Глаза, темно-карие, небольшие, но страстные и живые, чем-то напоминали глаза Зеда — собачки Адама Маккефри. Диана любила намекать, что в ней течет цыганская кровь. Этой романтической подробности никто не верил, но Диана не врала. Она приходилась кузиной, а может, и единокровной сестрой Руби Дойл. (Она была крещена в церкви Святого Олафа, так как ее мать была англиканкой, и получила имя Диамант, но рано решила, что у нее и без странного имени хватает забот. Уменьшительное «Ди» легко превратилось в элегантное «Диана».) Была и третья девушка — сестра или кузина. Цыган-отец или цыгане-отцы были почти мифическими существами из другой эпохи, в жизни дочерей они не существовали. У Дианы были очень маленькие ножки и маленькие ручки в желтых табачных пятнах. Она иногда надевала черные шелковые платья, очень короткие, с черными чулками, и считала себя модницей. И сегодня она была так одета, на шее чудовищное металлическое ожерелье — подарок Джорджа. Кроме денег, он дарил ей только дешевую крикливую бижутерию. Иногда, если Диана была в брюках, она держалась по-другому: ноги широко расставлены, рубашка выбилась и расстегнулась, открывая маленькую грудь — крохотная непокорная пиратка. Конечно, она произносила свое имя «Диана», а не «Дайана».
В молодости Диана была красавицей и ждала от мира всего, что обычно ждут от него красивые женщины, особенно если они еще и бедны. Сейчас ей было под сорок. Она происходила из бедной эннистонской семьи, из Бэркстауна. Отец бросил мать, мать ушла с другим мужчиной. Диана жила у разных «тетушек», непонятно кем приходившихся ей и друг другу, и была несчастна. Она бросила школу, работала официанткой, потом продавщицей в «Боукоке», потом письмоводительницей в конторе букмекера. Однажды она позволила своему боссу сфотографировать себя в голом виде. С этого ли все началось, судьба ли это была, могло ли все обернуться по-другому? Это была долгая история, старая как мир, и Диана предпочитала ее не вспоминать. Она дважды беременела, оба раза ее бросали, и ей самой приходилось оплачивать дорогостоящий тайный аборт. Как-то между делом она вышла замуж за некоего Седли. Все мужчины были негодяи. Проституцией она занялась на время (как думала тогда), чтобы выбраться из тяжелого положения — даже не ради денег, а словно кончая жизнь самоубийством, потому что ей было все равно. Некая миссис Белтон, с которой Диана познакомилась в Купальнях, сказала, что в «хорошем доме» есть «место». Это прозвучало так, словно Диане оказывали большую честь. Диана недолго пробыла в том доме, но уже чувствовала, что «вернуться» невозможно. Да и некуда было возвращаться. Она уже привыкла к легкому заработку. Она спаслась от настоящего самоубийства тем, что придумала своему ремеслу более благородный образ. Она выискала и бережно хранила слово «куртизанка». Клиенты рассказывали ей про заморских блудниц, про экзотических женщин в клетках на улицах Калькутты, про солидных «мамаш», вяжущих чулки за освещенными окнами в Амстердаме. Она сняла квартиру и твердо намеревалась быть «веселой». Она обставила квартиру со вкусом и стала оказывать «эксклюзивные услуги». К ней ходили респектабельные мужчины, косвенно придавая и ей некоторую респектабельность. Мужчины постарше рассказывали о своих женах (не всегда со злостью). Молодые люди и подростки приходили, чтобы пройти посвящение и поговорить «о жизни». Диана стала думать, что она — носительница мудрости, оказывающая обществу важную услугу. Ее самые первые клиенты были не чужды рукоприкладства. Потом появились мужчины на быстрых автомобилях, возившие ее в придорожные закусочные. Потом — преуспевающие специалисты. Она мечтала о богатом холостяке, уже немолодом, отчаявшемся найти женщину, которая бы его понимала; он внезапно увезет ее в безопасную, обеспеченную супружескую жизнь. Одно время она даже держала собранный чемодан на случай появления такого порывистого обожателя. Но затем респектабельность Дианы приняла странный, неожиданный оборот.
