Со своей стороны, Мо Вассерман не особенно заботился о том, что этот здоровяк-детектив думает о евреях, о войне и так далее. Он впустил Джо и зашаркал, включая свет. Магазин был разорен сильнее, чем ожидал Джо, — все разбито, пол усыпан осколками стекла и посуды, обломками мебели. Старик тоже пострадал — марля и пластырь на правой скуле, лиловые синяки на лице. Кто-то разгреб мусор на полу, расчистив дорожку от входной двери до черного хода.
Вассерман проследил взгляд полицейского и пожал плечами:
— Я еще не прибирался. Только подобрал с пола еду, вот и все. Что толку стирать носки, если собираешься их выкинуть!
— Может быть, расскажете, что случилось? Всю историю от начала до конца?
— Историю? Какую историю? Вот она, история. Смотрите сами.
— Вы ничего не можете нам сообщить, мистер Вассерман?
— Вы их все равно не поймаете. Между нами… — Он сделал извиняющийся жест — помахал рукой, как бы говоря: «Простите за такие слова, но…» — Я вообще удивлен, что вы здесь.
— Почему?
— Вы ведь не из Уэст-Энда, детектив…
— Дэйли. Джо.
— …детектив Дэйли. Вы не местный.
— Я из Дорчестера.
— И вы не служили в этом районе.
— Я пятнадцать лет как полицейский.
— Но не здесь.
Джо нахмурился. Таков Бостон: слово «здесь» не обозначает город, оно обозначает район, квартал. Для жителя Уэст-Энда Дорчестер — все равно что Гренландия.
— Нет, — признал Джо, — не здесь.
— Конечно, потому что иначе я бы вас знал. Тогда позвольте кое-что сказать вам, детектив. Здесь уже давно нет полицейских. Мусорщиков тоже, так что отбросы гниют на улицах. Почему? Потому что Уэст-Энд — это гетто, трущобы. Что в таком случае делает правительство? Перестает убирать улицы, отзывает копов, не чинит дороги. Так сказать, оно сажает кролика в шляпу. Создает гетто, а потом говорит: «Глядите, гетто! Надо его уничтожить!» Это бизнес. Я все понимаю. Я тоже занимаюсь бизнесом. Но давайте будем честны.
— Я полицейский. И я здесь.
— Да. Понимаю. — Старик пренебрежительно вздохнул: «Наверное, ты редкостный олух, если тебя назначили сюда».
— Послушайте, я, во всяком случае, могу попытаться. Обещаю, что попытаюсь. Но я ничего не смогу сделать, если вы даже не желаете со мной говорить.
— Честный полицейский, э? Хорошо, друг мой, давай попытаемся. Вот слушай. Две недели назад, второго декабря, я у себя дома лежал в постели. Времени было часов одиннадцать, ну, или полночь. Слышу — подъезжает машина. Вокруг тишина, ночью здесь пусто, звуки разносятся далеко. Значит, слышу я машину…
— Какая это была машина?
— Не знаю. Я посмотрел из окна спальни, со второго этажа. Я живу над магазином. Машина четырехдверная, темная, может, синяя, может, черная, не разглядел. Вышли четверо парней, здоровых таких, с битами. Они встали на тротуаре, один размахнулся и выбил мне витрину.
— Вы вызвали полицию?
— Конечно, вызвал, а что еще было делать? Только какая разница? Все равно никто не приехал, о чем и речь. Эти парни разбили витрину, залезли в магазин, прошлись по нему со своими битами и все переломали. Все. Конечно, магазин застрахован, но… Знаете, сколько ему лет? Тридцать — сорок. Им владел еще мой отец. Я оделся и побежал вниз, потому что подумал: если им нужны деньги — ладно, я их отдам, но по крайней мере они не разнесут магазин. Красть тут нечего. Вряд ли они возьмут солонину. Я спустился и сказал: «Возьмите деньги, вот они, чего вам еще надо?» Но деньги им были не нужны, они просто хотели все тут разгромить — и разгромили. Вот что они натворили. И меня тоже побили — слава Богу, не битами. Выручка валялась прямо на полу, они перевернули кассу, но не взяли ни цента. Стоило лишь наклониться и собрать деньги. Но они даже не подумали…
— Четверо?
— Да.
— Можете описать их?
— Да все как всегда. Здоровые парни, чуть пониже вас. Большие, сильные. Главный смахивает на итальянца — смуглый, волосы темные, густые, шрам на лице, вот так. — Он провел пальцем по щеке. — Волки.
— Что?
— Вот кто они такие. Волки.
— Они что-нибудь сказали?
— Ну да. «Убирайся отсюда! Еврей то, еврей се! Ублюдок, жид» — ну и так далее, но главное — «убирайся».
— И что это значит? Вы понимаете?
— Конечно, понимаю. Думаете, эти парни просто так, шутки ради явились сюда и разнесли магазинчик старого еврея? Да ничего подобного, кто-то им заплатил. Это дешевле, чем нанимать адвоката. Хотя у них, конечно, и адвокаты есть.
— Кто, по-вашему, им заплатил?
— Фарли Зонненшайн. Департамент перепланировки. Город. Все это одно и то же. Мой дом внезапно стал ценной недвижимостью. Слишком ценной для какого-то там шнука. Дом принадлежит мне, поэтому они не могут так просто меня выгнать. И я в отличие от остальных не продам его за бесценок. Я борюсь. Я для них заноза в заднице. Вот в чем дело, детектив. Я — заноза в заднице Фарли Зонненшайна, и он хочет от меня избавиться. Но знаете что? Никуда я не уйду.
— И что вы будете делать?
— Что я буду делать? Сидеть у него в заднице почище геморроя, пока он не помрет или не заплатит по полной.
Джо шел по безлюдному Уэст-Энду в сторону Кембридж-стрит. Он миновал заброшенные дома, опустевшие грязные кварталы, потом закончились и мостовые — под ногами была утоптанная грязь пополам с песком. День стоял довольно теплый — второй по счету настоящий декабрьский день. Повсюду валялся строительный мусор, куски кирпича, железа, цемента. Слякоть. Снег таял, и среди городского шума слышалась капель, похожая на звук текущего крана в соседней комнате.
«Волки» — вот как назвал их старик. Волки.
Джо видел волков. В Германии, когда освободили концентрационный лагерь Ордруф, у него что-то хрустнуло под ногой — он решил, что это, должно быть, веточка. Он нагнулся посмотреть и увидел человеческий палец, наполовину вдавленный в землю весом солдатского ботинка. Джо подумал: все немцы — волки, все до единого. Он поклялся, что никогда не будет их жалеть.
Потом Джо оказался в Берлине, где жил несколько месяцев, пока не сел на корабль, чтобы ехать домой. Он помнил тысячи объявлений, которые трепетали по всему городу, словно птичьи перья, облепляя дома, деревья, огромные цилиндрические колонны на углах улиц, — это были объявления о пропавших людях. Он помнил трубы и радиаторы, которые лепились, точно виноградные лозы, к стенам разбомбленных зданий. Он помнил летнюю ночь, которую провел со своими приятелями в клубе с названием «Рио-Рита». Все напились. По пути они встретили группу русских солдат, коренастых загорелых монголов в грязной мешковатой форме, которые стояли над какой-то женщиной и дожидались своей очереди. Женщина, лежа на земле, повернула голову и посмотрела на американцев в просветы между сапогами. Лицо у нее было бесстрастное — маска, которая сотрясалась от ритмичных движений насиловавшего ее мужчины. Джо шагнул вперед, но друзья его оттащили: «Оставь, Джо, это не наше дело… Вот ублюдки… Уже поздно, здесь каждый день такое случается…» Они просто стояли и смотрели, оставив все как есть. Они находились в британском секторе и лишь недавно увильнули от военной полиции на выходе из «запрещенного» клуба, им были не нужны проблемы — только не накануне отправки домой. И все-таки они могли вмешаться. Может быть, тогда они решили, что это своего рода возмездие — кто теперь волк и кто «негр»? Но Джо думал иначе. Он оставался сыном полицейского — решил, что Берлин — это место, где ты видишь изнанку вещей, жизнь вне закона. Больше всего на свете ему хотелось оттуда убраться.
