не то чтобы не лезть, но даже и не думать в ту сторону. Но, увы, приходится, эта солдатская среда, с её дремучестью и портяночной маскулинностью, она вокруг, и желание или нежелание, оно в данном случае особой роли не играет.
Здесь дедовщина и уставщина разом, и… перечислять можно долго, и ничего из перечисленного попаданца решительно не устраивает…
… но и не удивляет.
Да и чему удивляться, если в Советской, а позже Российской армии не смогли изжить такого рода вещи, когда, казалось бы, и желание есть, и народ в армии грамотный, и служат всего ничего? Вопрос, разумеется, скорее риторический, но всё же…
В общем, с поправкой на сроки службы, среду и эпоху, картинка, по мнению попаданца, получается так себе. Не глянцевая.
Но — защитники… какие уж есть. Соответствующие государству.
Есть, разумеется, и героизм, и самопожертвование, и честь мундира, и все прочие вещи. Но и обратная сторона медали, она тоже есть, и Ванька, так уж вышло, чаще видит обратную.
— Едут! — донёс солдатский телеграф, и унтер, рявкая и щедро раздавая зуботычины, потея от волнения и злясь, начал наводить порядок среди похмельных подчинённых.
Вскоре возле расположения остановилась повозка, с которой, страдальчески морщась и припадая на левую ногу, сошёл немолодой сутуловатый капитан с массивной тростью. Унтер, пуча глаза, уже начал было открывать рот, но офицер заткнул его на полувздохе, небрежным движением руки в белой перчатке.
Ванька, стоящий возле домика, поймав внимание капитана, вытянулся на свой, лакейский лад. Дождавшись, пока капитан подойдёт, слуга предупредительно открыл перед ним дверь, склонившись в поклоне, и, выждав положенное время, зашёл вслед. За ними с неловким топотанием и кхеканьем влез унтер, остановившись у входа и преданно обгладывая офицерскую спину собачьими глазами.
— Н-да… — протянул капитан, оценив обстановку домика, и в этом «Н-да» было вложено очень многое…
Подойдя к телу, он качнул торчащее из глазницы стекло и вытащил его, оставив в голове изрядную его часть.
— Н-да… — ещё раз сказал он, а потом, внезапно, несмотря на хромоту, оказавшись рядом с лакеем, очень ловко и очень больно зарядил ему в ухо. У Ваньки, разом от боли, но больше, пожалуй, от внезапно накатившего страха, чуть ноги не отнялись…
— Что же ты, скотина… — змеёй зашипел капитан, схватив его за пострадавший орган, — господина своего не обиходил после смерти?
Облегчение, какое испытал парень, словами передать сложно…
— Так-с… — выдавил он, вспоминая нужное, — виноват-с, вашество… но в книжках про сыщиков завсегда пишут, что эти… улики для полиции нужны! И…
— Экий болван! — чувством произнёс капитан, послушав его и заткнув ещё одним ударом по уху, но в этот раз скорее символическим, — Вот она, грамотность для низших классов…
Остановив свой взгляд на открытом походном несессере, в котором недостаток приборов прямо-таки вопиял к небу, капитан повернулся к Ваньке, выразительно вздёргивая бровь.
— Так это… и была недостача прежде, вашество, — но крохотная пауза и короткий взгляд, вильнувший в сторону унтера, сказал капитану всё нужное.
— Была, — усмехнулся тот, как могла бы усмехнуться змея, — ну-ну…
Проводить расследование, карать и уличать, капитан, впрочем, не стал. А уж была ли эта пресловутая, своеобразно понимаемая честь мундира, или нежелание утруждаться, или…
Обошлось, ну да и ладно! Ко всеобщему облегчению.
Пятнадцать минут спустя за телом приехала чуть запоздавшая госпитальная повозка, и поручика без особого пиетета положили на голые, пропитанные протухшей кровью и густо провонявшие мертвечиной доски. В занозистых щелях меж ними виднеются застрявшие нитки и клочки одежды, оставшиеся от мертвецов, и…
… приглядываться слишком тщательно, а тем более задумываться, Ванька побоялся. Эмоции, прежде замороженные, будто начали оттаивать, а проверять уровень выдержки и брезгливости он благоразумно не стал. Во избежание.
— Все там будем, — равнодушно, и очевидно, заученно, бездумно, сообщил многоопытный санитар, доставая тощий кисет и озабоченно заглядывая в его недра. Он уже настолько сжился, стерпелся и с запахами, и с неказистой своей жизнью, что душа его заскорузла и очерствела, и своё бытие, спроси его кто о том, он, вернее всего, нашёл бы вполне сносным.
— Табачком, што ли, угости! — потребовал он после короткой паузы, очевидно рассерженный на непонятливость лакея.
Ванька скупо отмерил, и сам, в свою очередь, набил трубку, как бы предлагая беседу. Проводив завистливыми глазами повозку капитана, куда денщик загрузил описанное имущество, санитар кхекнул и закурил, отчего его ещё молодое, но уже потёртое, истраченное лицо, разгладилось от удовольствия.
— А что, добрый барин был? — начал он разговор, снисходя до Ваньки с высоты своего, без сомнения завидного, положения.
— Ну… — лакей неопределённо пожал узкими костлявыми плечами, зная уже, что всё им сказанное будет растиражировано так широко, как это только возможно, — барин как барин.
— Да-а… — глубокомысленно щурясь, покивал санитар, прекрасно понимая несказанное, и додумывая, в меру своей фантазии и жизненного опыта до понятного ему, — ну, хоть так! Сичас на кладбище, отпоют твово барина, а там и в штаб, в расположение, значит.
— Ты ето… тово! — посуровев, он погрозил пальцем, — Не вздумай! Военное положение, понимать надобно! Быстро… тово, куда повыше определят.
— Нешто я не понимаю, Сидор Маркелыч? — удивился попаданец, невольно подделываясь под говор.
— Ну вот… — для порядку проворчал тот, пыхая дымом, — а то знаешь, брат, всякое бывает.
— А ты это… тово? — заподмигивал санитар обоими глазами по очереди, — Помянуть? Нешто нету?
— А-а… — завздыхал Ванька, всем своим видом кручинясь, — играл он, и ох как сильно! Меня как-то, нда… правда, и назад быстро отыграл. Я бы и рад, да вот… только табачка чуток на память взял.
— Ну… — поскучнел Сидор Маркелыч, на памяти которого таких, играющих, столько попадалось, что он даже подробностями интересоваться не стал, — хоть табачка тогда отсыпь, тоже, тово… помяну.
На кладбище немолодой,
