народную. Мы должны ответить на аресты наших товарищей и страдания народа жестким террором.
И говорил он точно так же, как Михаил, почти теми же самыми словами.
— Мы здесь собрались для того, чтобы вынести приговор преступникам по нашим революционным законам. Слово о преступлениях начальника карательного отряда Луженовского, подавляющего справедливые бунты крестьян, и вице-губернатора Богдановича имеет товарищ Михайлов.
Взгляды присутствующих обратились на Платона. Михайлова в организации уважали: он обычно мало говорил, но много делал.
Платон Михайлов не спеша поднялся.
— Вот точные цифры. В селе Александровке, — розным голосом начал он, — перепороты все домохозяева, начиная с крайнего двора. В Павлодаре замучены до смерти семь человек, в Алешках — пять, в Липягах — девять. Что же касается Богдановича — во многих селах по избитым и уже потерявшим сознание крестьянам казаки по его приказу ездили на лошадях, чтобы продлить их мучения… Список преступлений, творимых по приказу Луженовского и Богдановича, можно продолжать до бесконечности, только вот надо ли? Все мы об этом и так прекрасно знаем. Их смерть будет только справедливым возмездием за издевательства над народом. Поэтому комитет предлагает осудить их на смертную казнь.
— Убить их как бешеных собак! — вскочил Максим Катин.
Все заговорили разом, потом так же разом умолкли, и в тишине отчетливо прозвучал голос Надеждина:
— Значит, убить. Богдановича, Луженовского…
— Хорошо бы и губернатора фон Лауница. Тоже большая сволочь! — звонко крикнул Аркадий Сперанский.
— И губернатора фон Лауница. Однако Лауница оставим на потом, сначала нужно разобраться с этими двумя. И пусть жребий решит, кому совершить святое дело.
Все невольно притихли. Одно дело — громко кричать и возмущаться, другое — взять на себя обязательство реально совершить казнь. И возможно, заплатить за это собственной жизнью…
В этот момент низкие тучи грязно-молочного цвета словно расступились, и солнце выглянуло в прогалину. Сразу и снег, и Цна перестали быть серыми и хмурыми, они словно очистились от скверны… «Что это, — подумала Маруся, — может быть, знак? Наверное, знак! Или нет? Ох, какие глупости приходят мне в голову!»
— Не надо жребий, — неожиданно сказала она.
Взгляды присутствующих обратились на Спиридонову. Она казалась на удивление спокойной, только едва заметное дрожание голоса выдавало с трудом сдерживаемое возбуждение.
— Не надо жребий. Я решительно настаиваю, чтобы приговор над Луженовским доверили осуществить мне.
Она поднялась со своего места — с поваленного дерева — и вытянулась перед Неждановым во весь свой небольшой рост.
— Я сделаю. Я сама.
Луч солнца упал на ее лицо. Марусе в этот момент почудилось, что весь народ, вся Россия ждут от нее этого подвига и благословляют на него.
— Я сделаю — торжественно повторила она.
Убийство Богдановича было поручено Максиму Катину и Ивану Кузнецову.
На следующее утро Маруся проснулась со странным чувством. В первый момент показалось — все как обычно, но потом сразу вспомнилось: нет! Нет, теперь между нею и всеми остальными людьми пролегла невидимая черта. Черта, отделяющая жизнь и смерть, преступление и возмездие за преступление. Она, Маруся Спиридонова, теперь не принадлежит себе. Она теперь — только орудие, карающий меч в руках у страдающего народа. «А как же не убий? — Мысль откуда-то из детства мелькнула и пропала. — Так надо, так надо», — убеждала она себя. Убить палача — не значит убить человека. Луженовский не человек, он выродок, он… Это убийство — не смертный грех, Господь услышит ее. Больший грех — не убить, промолчать, примириться, скрыться за свое неведение. Убив Луженовского, она принесет неоценимую пользу, приблизит день революции, тот день, когда «не будет богатых и бедных, господ и рабов, властителей и подвластных», — ну вот, опять ей на ум пришли знакомые с детства строки Священного Писания… Глупости. Пора бы уже отучиться просить прощения и помощи у Господа. Какой Бог? Бога ведь нет…
Где был Бог, когда одни люди мучили и убивали других? И не только сейчас, — вообще на земле лилось и льется столько крови, совершалось и совершается столько несправедливостей и гнусностей… А если Бог палачей не карает, воздать им по заслугам должны сами люди. А все эти «мне отмщение, и аз воздам» — только слова, слова, слова… Пустые слова. Маруся упрямо тряхнула головой, пытаясь прогнать сомнения. Но на душе все равно было как-то тревожно, смутно, неспокойно. И так не хватало того солнечного луча…
В этот день в доме у Ани Авдеевой Маруся встретилась с Кузнецовым. Обычно Иван к Авдеевой не заходил: словно стеснялся шумной молодежной компании. Был он весь какой-то слишком деревенский, посконный и выглядел гораздо старше своих двадцати двух лет. Маруся, как, впрочем, и остальные товарищи, почти ничего о нем не знала. Слышала, что родом он, кажется, из Владимирской губернии, там у него остались мать и младшие братья… Впрочем, в боевую организацию его принимал сам Герман Надеждин, а значит, на Кузнецова можно положиться.
Вопреки обыкновению, гостей у Авдеевой, если не считать Кузнецова, сегодня не было. Аня вместе с Аркадием возились в другой комнате с гектографом, а Иван в одиночестве сидел за столом, подперев рукой лохматую голову. Перед ним в большой чашке стыл крепко заваренный чай. Маруся тоже налила себе чашечку из пузатого, озабоченно попыхивающего самовара и примостилась рядом. Ей было неловко: непонятно, о чем с этим Кузнецовым говорить.
Минут десять они сидели молча, прихлебывая чай. Лицо у Ивана отрешенное, словно мысли витают далеко-далеко. Глаза устремлены прямо перед собой.
Молчание становилось тягостным. Но вдруг Кузнецов оторвался от задумчивого созерцания противоположной стены и взглянул на Марусю:
— Послушайте… Я давно хотел спросить вас, но все не решался…
— Что такое? — Маруся обрадовалась возможности выбраться из неловкой ситуации. — О чем?
— Вы в Бога верите?
От неожиданности она чуть не поперхнулась чаем. Словно он прочел ее давешние мысли…
— В Бога?
— Ну да, в христианского Бога.
— В Христа?
— Да.
— Почему… — начала она и
