фото. Воздух стал горячим и липким, во рту пересохло. Она взяла ещё несколько снимков, сунула альбом под мышку и прошла на кухню.
Сдвинула миски, тарелки и разложила на столе старые фотографии.
– Лен, всё хорошо? – из комнаты спросил Глеб.
Она не ответила. С фотографии на неё смотрел Лёша. Тот самый мужчина, от которого она родила девочку. И его нелепый бородатый друг. Елена присмотрелась – если с высокого парня сбрить бороду, усы и состарить, то… то получится Глеб.
Господи боже! Она прижала руку к груди. Кто? Кто он? И кто ему этот кудрявый темноволосый Лёша?
– Что случилось?
Елена вздрогнула, подняла глаза и увидела перед собой Глеба.
– Я слишком тихо подошёл? – Он положил ей руку на плечо. – Засмотрелась? – Он взял в руки карточку. – Какие мы были красавцы, да? Ну что, идёт мне борода?
– Нет, – холодно сказала Елена, не мигая, и ткнула пальцем в кудрявого мужчину: – Кто это?
Он сел рядом на стул:
– Это мой старший брат, Димка.
– Кто? – Елена отшатнулась. – КАК его зовут?
– Дмитрий Вересов, а… что? – Он посерьёзнел, заметив её волнение.
– Быть не может! – Елена начала перебирать фотографии.
– Почему? – теперь заволновался он. – Что такое? Что случилось? Ты его знала?
– Н-н-е знаю, – теперь Елена была уже не уверена, – нужно ещё посмотреть.
Она листала страницы альбома и видела жизнь того, кто в ту злополучную новогоднюю ночь представился ей как «Лёша». С ним она провела меньше суток, но именно он стал отцом её дочери.
Елена потом расспрашивала о нем хозяев вечеринки, но оказалось, что никто его толком не знал. Да она особо его и не искала.
Когда она проснулась первого января, с больной головой, одна, в чужой постели, в чужой квартире, нашла на тумбочке кружку с водой, две таблетки цитрамона и записку.
– Что у вас тут интересного? – в кухню вошла Кира.
Елена выпрямила спину, лицо её разгладилось, а тон стал шутливым:
– Да так, уронила альбом, собираю карточки и узнаю, каким был Глеб… как твоё отчество?
– Иванович, но можно без отчества, – шепнул он.
– Да, так вот, – Елена мгновенно повеселела, – узнаю, каким был Глеб Иванович, но можно без отчества, лет – сколько – двадцать назад?
– Это… вы? – В отличие от Елены, Кира узнала его сразу и ткнула пальцем в бородатого человека с фото.
– Ага, – он посмотрел на Киру, – а что, не похож?
– Не очень, а это кто? – Она указала на парня рядом.
Елена прислонилась к спинке стула. У неё вдруг закружилась голова. Воспоминания каскадом сыпались на неё, и ей было сложно их вместить.
«И как зовут милую барышню, обладающую такой невероятной красотой?» – говорил ей Лёша.
«Вы так тривиально знакомитесь», – парировала она.
«Это оттого, что я робею и нервничаю». – Он продолжал улыбаться, а ей понравилась его откровенность.
И дальше:
«Ваше пальто, мадам». – Он стоял позади неё в какой-то прихожей: зелёные обои, витиеватые узоры, которые выворачивались и прыгали, и тогда Елена поняла, что страшно пьяна.
Она попыталась сфокусироваться на старом электрическом счётчике с бегунком, стояла в пальто и смотрела, как мотаются киловатты электроэнергии, и не хотела раздеваться.
А потом:
«Ты моя сладкая девочка», – шептал он, стаскивая с неё колготки. Слишком резко, слишком торопливо.
Она зажмурилась, усилием воли пытаясь остановить этот поток и вернуться в сегодня, где её дочь смотрит на фотографию своего отца.
– Это мой старший брат, Дима, он… умер, – Глеб склонил голову, – нам все говорили, что мы с ним не похожи.
– Не-а, – Кира сравнивала мужчин на фото, – совсем не похожи. Жаль, что умер.
Елена сжала кулаки, отодвинула альбом и встала:
– Давайте потом, вы не голодные? Я готова слона съесть!
– И мы! – Дочь погладила себя по животу. – Мы тоже страшно голодные.
– И я! – подхватил Глеб, с недоверием глядя на Елену, в одночасье повеселевшую.
Повеселевшим он был почти нормальным, по крайней мере, казался. И я думала о том, как это использовать. Мне не то чтобы было жаль эту глупую девчонку, его невесту, – но я испытывала что-то вроде родства…
– Мамочка, ты не заболела? – слышу в динамиках его встревоженный голос.
«Ч-чёрт!» Я лежу под кроватью, стачивая край скобы о ребристый рельеф металлического винта.
– Мама?!
Сую скобу за рейку и выбираюсь обратно в кровать. Хоть бы он не заметил, хоть бы не заметил…
– Ты спишь?!
Голос близкий и требовательный!
– Ох, прости, – я делаю вид, что ворочаюсь, – прости, я уснула, ты меня звал?
Тишина.
– Сыночек? – Сердце колотится. – Прости, милый, я не сразу услышала, наверное, уснула крепко, прости.
– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает он холодным голосом.
– Хорошо, – лепечу я, – только иногда чувствую себя немного уставшей, вот и хочется днём полежать, но это ничего страшного.
– Тебе нужно больше двигаться и гулять. – Он замолчал, видимо, задумался. – Я привезу тебе комплекс упражнений, которые ты будешь выполнять каждый день, нужно следить за своим здоровьем. Ты регулярно пьёшь витамины?
«Чтоб ты сдох, сволочь!»
– Конечно, милый, пью, разве я могу тебя не послушаться? – Я смотрю в камеру над кроватью.
– Я ведь хочу тебе только добра.
В самом начале, когда я умоляла его отпустить меня, когда я клялась, что никому ничего не расскажу, он закалывал меня транквилизаторами, говорил, что хочет только добра и скорейшего выздоровления. Но я была не больна. Я и сейчас не больна.
Я клялась себе этого не вспоминать, потому что если буду, то захлебнусь в ярости. Ярость лишает разума, ярость вопит, взывая. Ярость – оборотная сторона отчаяния.
Дни летят безвозвратно и безумно быстро. Сейчас – быстро. При любом удобном и уже даже не очень удобном случае я точу скобу. Осталось немного, её край уже острый, но я хочу, чтобы он стал как бритва. Я потихоньку разматываю бахрому у пледа, вытаскиваю длинные нити и обматываю ими часть, чтобы получилась рукоять. Не слишком изящно, зато надёжно. Господи, помоги!
Никогда в своей предыдущей жизни я не молилась.
Когда-то моя деревенская прабабка, казавшаяся мне, тогда пятилетней девочке, даже не старой, а древней, богобоязненно научила меня двум простеньким молитвам: «Отче наш» и «Богородице». Дома я их не помнила и верующей не была. Не думаю, что я обрела веру здесь, но больше мне помощи просить не у кого. Время от времени я шепчу слова, всплывающие из глубин памяти, будто подсвеченные бабушкиными лампадами, мерцающими возле тёмных от времени икон. От самих воспоминаний становится теплее, но мне никогда всерьёз не верилось, что Он слышит меня. Если бы слышал, разве бы мог допустить такое?
– Мамочка, ты представляешь, Маша готовится к свадьбе! –
