мира сам собой рождался вопрос о его переустройстве. Если возможно исправить неправедное и выпрямить искривленное, то так ли неизбежны страдания, гонения, голод, война, рабство? Что, если в этом и заключается тайное назначение человека – в исправлении мира? Что, если Творец полагается на тебя так же, как ты – на Творца? Что, если Он ждет твоей помощи – помощи, а не слепого исполнения заповедей? Что, если только такая помощь и может привести к появлению машиаха-избавителя?
Само собой, подобные вопросы казались немыслимыми в свете постулата об абсолютной благости и совершенстве Творца, которые никак не предполагают сотворения несовершенного мира, в котором существует зло и который нуждается в исправлении. Но можно ведь предположить, что Он намеренно уменьшил Свое присутствие, чтобы не сжечь и не ослепить нас, как тех двух путников из отцовской притчи…
Моя голова шла кругом от этих мыслей. Я то взлетал в небеса невесомой бестелесности, то грязевым комом катился в мокрую чавкающую тьму отчаяния. Гранитные глыбы противоречий резали мне сердце своими острыми краями. Временами я умирал от страха сойти с ума, а уже минуту спустя пьянел от свободы полнейшего бесстрашия. Думаю, со стороны это выглядело ужасно, но, к счастью, я догадался уйти подальше от людских глаз, взял себе хижину на берегу Нила и запретил кому бы то ни было появляться там без моего позволения. Когда я вернулся в дом тестя, то обнаружил, что прошло несколько лет, для меня они промчались одним мгновением. Видимо, так же и рабби Шимон почти не заметил, как провел в пещере целое десятилетие…
Тем не менее разница была, и довольно существенная. Шимона поразило и разгневало, что люди за время его отсутствия остались прежними. Я же удивился прямо противоположному: отношение окружающих ко мне изменилось кардинальным образом. Теперь они видели во мне то ли праведника, то ли колдуна, не слишком, впрочем, разделяя эти понятия. Сначала эти перемены очень раздражали меня, примерно как Шимона раздражало отсутствие перемен. Но затем, поразмыслив, я так же, как и он, устыдился своего гнева.
Понимание сложных вещей требует сил и времени, которых часто бывает недостаточно. Скажу больше: их крайне редко хватает по-настоящему. Мало кто имеет возможность с двух лет приступить к учебе, попасть к лучшим учителям, взять в руки редкие книги, а затем еще и спрятаться в хижине на берегу Нила, целиком посвятив себя постижению мира и напряженному диалогу с душой. Но даже когда все условия выполнены, человека может до смерти напугать многоголосье тех, кто владел этой душой до него, – тех, кто давно умер и сгнил, обратившись в прах.
Ничто так не напоминает о бренности тела, как общение с вечной душой; ее привычный к любым выкрутасам, бесстрастный и всезнающий взгляд внушает страх и непреодолимое желание отвернуться, спрятаться, забыться в шумном коловращении повседневности, в утомительной работе, в грошовых страстях и в погоне за миражами. Можно ли упрекать людей в отказе от мучительного пути? Можно ли требовать от них многолетнего подвига?
Четверо подошли к широкой опасной реке. Первый сказал: «Здесь нет ни моста, ни парома – нужно искать переправу в другом месте», – ушел и искал так долго, что забыл, чего он ищет. Второй сказал: «Я так и знал, что случится что-нибудь подобное. Зачем мы вообще пустились в путь? Нужно вернуться туда, откуда вышли», – и вернулся на прежнее место. Третий сказал: «Есть колдуны, которые разверзают реку до дна одним ударом жезла, и тогда можно перейти на другой берег посуху. Я подожду чуда», – и построил себе хижину, чтобы ждать было удобней. Потом завел коз, чтобы ждать было сытней, жену, чтобы ждать было приятней, и ждал так долго, что забыл бы, чего ждет, если бы не четвертый. Четвертый не сказал ничего. Он молча взял камень, положил его у кромки воды и пошел за следующим.
У меня нет волшебного жезла и способности творить чудеса. Да и зачем? Мир достаточно чудесен сам по себе. Я просто кладу в реку камни в надежде, что получится мост. Эта работа началась до меня и закончится не мной. Два первых путника из притчи – наивный искатель «легких» дорог и любитель родного болота – давно потерялись из виду. Возможно, они когда-нибудь вновь окажутся здесь. Возможно, и нет. Меня куда больше заботят те, кто не ушел, а остался на берегу в ожидании чуда. Они заняты своими повседневными делами, бедами и радостями. У них нет ни времени, ни сил, чтобы помочь мне. В их глазах я праведник или колдун. Они уверены, что обычный человек не станет взваливать на себя столь трудную и, скорее всего, невыполнимую задачу, и если я продолжаю таскать камни, то наверняка смогу исцелять калек и воскрешать мертвых.
Сначала я гнал от себя тех, кто приходил ко мне с мольбами о чуде, но потом перестал. Что толку в увещеваниях, которые пролетают мимо ушей? Не помогал даже гнев: когда я выходил из себя, они в ужасе падали ниц и отползали, но возвращались уже назавтра, тоже ползком и с таким преклонением в глазах, что мне становилось и стыдно, и смешно. Я утешал их как мог; произнесенные мною благословения выражали всего лишь сочувствие и надежду на лучшее. Не моя вина, что людям слышались при этом чудодейственные заклинания. Из небылиц, которые рассказывались обо мне на рынках и в кофейнях Каира, можно было составить десятки томов сказок «Тысячи и одной ночи».
Наконец я устал от навязанной мне роли целителя и колдуна и решил уехать – все равно куда, лишь бы перевести дух и отдохнуть от назойливого внимания. В ту пору в еврейских общинах особенно ждали чудес. Приближался пять тысяч триста тридцать пятый год, чье буквенное обозначение на иврите складывается в аббревиатуру слов «две скрижали завета». По мнению ждущих, это однозначно указывало на конец времен и приход Избавителя, который должен объявиться на севере Эрец-Исраэль, в Галилее.
Мой тесть-откупщик, как и многие люди с ярко выраженной практической сметкой, был всегда склонен верить в любую мистическую чушь, а к старости и вовсе утратил способность отличать правду от вымысла. Когда я объявил ему о своем желании уехать, Мордехай Франсис ужасно возбудился.
– Куда, в Галилею? – прерывистым шепотом спросил он. – В Тверию? В Цфат? Будешь ждать там Избавителя? А может, ты и сам…
Судя по тому, каким трепетным жестом тесть прикрыл рот, он вовсе не исключал возможности, что Царем Машиахом окажусь именно я, и уж тогда мы вместе, на
