class="stanza">
И ни спичек, ни махорки —
Все раскисло от воды.
— Согласись, Василий Тёркин,
Хуже нет уже беды?
Тот лежит у края лужи,
Усмехнулся:
— Нет, друзья,
Во сто раз бывает хуже,
Это точно знаю я.
— Где уж хуже…
— А не спорьте,
Кто не хочет, тот не верь,
Я сказал бы: на курорте
Мы находимся теперь.
И глядит шутник великий
На людей со стороны.
Губы — то ли от черники,
То ль от холода черны.
Говорит:
— В своем болоте
Ты находишься сейчас.
Ты в цепи. Во взводе. В роте.
Ты имеешь связь и часть.
Даже сетовать неловко
При такой, чудак, судьбе:
У тебя в руках винтовка,
Две гранаты при тебе.
У тебя — в тылу ль, на фланге, —
Сам не знаешь, как силен, —
Бронебойки, пушки, танки.
Ты, брат, — это батальон.
Полк. Дивизия. А хочешь —
Фронт. Россия! Наконец,
Я скажу тебе короче
И понятней: ты — боец.
Ты в строю, прошу усвоить,
А, быть может, год назад
Ты бы здесь изведал, воин,
То, что наш изведал брат.
Ноги б с горя не носили!
Где свои, где чьи края?
Где тот фронт и где Россия?
По какой рубеж своя?
И однажды ночью поздно,
От деревни в стороне
Укрывался б ты в колхозной,
Например, сенной копне… —
Тут, озноб вдувая в души,
Долгой выгнувшись дугой,
Смертный свист скатился в уши,
Ближе, ниже, суше, глуше —
И разрыв!
За ним другой…
— Ну, накрыл. Не даст дослушать
Человека.
— Он такой…
И за каждым тем разрывом
На примолкнувших ребят
Рваный лист, кружась лениво,
Ветки сбитые летят.
Тянет всех, зовет куда-то,
Уходи, беда вот-вот…
Только Тёркин:
— Брось, ребята,
Говорю — не попадет.
Сам сидит как будто в кресле,
Всех страхует от огня.
— Ну, а если?..
— А уж если…
Получи тогда с меня.
Слушай лучше. Я серьезно
Рассуждаю о войне.
Вот лежишь ты в той бесхозной,
В поле брошенной копне.
Немец где? До ближней хаты
Полверсты — ни дать ни взять,
И приходят два солдата
В поле сена навязать,
Из копнушки вяжут сено,
Той, где ты нашел приют,
Уминают под колено
И поют. И что ж поют!
Хлопцы, верьте мне, не верьте,
Только врать не стал бы я,
А поют, худые черти,
Сам слыхал: «Москва моя».
Тут состроил Тёркин рожу
И привстал, держась за пень,
И запел весьма похоже,
Как бы немец мог запеть.
До того тянул он криво,
И смотрел при этом он
Так чванливо, так тоскливо,
Так чудно, — печенки вон!
— Вот и смех тебе. Однако
Услыхал бы ты тогда
Эту песню, — ты б заплакал
От печали и стыда.
И смеешься ты сегодня,
Потому что, знай, боец:
Этой песни прошлогодней
Нынче немец не певец.
— Не певец-то — это верно,
Это ясно, час не тот…
— А деревню-то, примерно,
Вот берем — не отдает.
И с тоскою бесконечной,
Что, быть может, год берег,
Кто-то так чистосердечно,
Глубоко, как мех кузнечный,
Вдруг вздохнул…
— Ого, сынок!
Подивился Тёркин вздоху,
Посмотрел, — ну, ну! — сказал, —
И такой ребячий хохот
Всех опять в работу взял.
— Ах ты Тёркин! Ну и малый!
И в кого ты удался,
Только мать, наверно, знала…
— Я от тетки родился.
— Тёркин — тёткин, елки-палки,
Сыпь еще назло врагу.
— Не могу. Таланта жалко.
До бомбежки берегу.
Получай тогда на выбор,
Что имею про запас.
— И за то тебе спасибо.
— На здоровье. В добрый час.
Заключить теперь нельзя ли,
Что, мол, горе не беда,
Что ребята встали, взяли
Деревушку без труда?
Что с удачей постоянной
Тёркин подвиг совершил:
Русской ложкой деревянной
Восемь фрицев уложил!
Нет, товарищ, скажем прямо:
Был он долог до тоски,
Летний бой за этот самый
Населенный пункт Борки.
Много дней прошло суровых,
Горьких, списанных в расход.
— Но позвольте, — скажут снова, —
Так о чем тут речь идет?
Речь идет о том болоте,
Где война стелила путь,
Где вода была пехоте
По колено, грязь — по грудь;
Где в трясине, в ржавой каше,
