Обычно родитель так дитятю задаривает, когда чувствует, что провинился. Может, был груб или несправедлив. А может, просто слишком настойчиво пытался вбить ему в голову простые истины, а ребенок был нерадив…
Он произнес эти слова, не глядя на сына, но Януш внезапно покраснел, словно в помещении стало жарко, и все не мог оторвать взгляд от крепкой метровой линейки, висящей на стене напротив отцовского рабочего места. Барабанов, почувствовав неловкость, решил, что, видимо, с этой линейкой связаны воспоминания о различных неприятных педагогических моментах, и решил перевести внимание старика обратно на расследование.
— Так вы думаете, этот пан пытался задобрить своего сынишку, перед которым был виноват?
Старик утвердительно покачал головой.
— Что-то похожее я увидел в его глазах. Но я-то тогда все понял и сам — слышишь Януш?! — сам, как ты помнишь, купил тебе петушка на палочке!
Смущаясь присутствовать при семейной ссоре, Барабанов вышел на воздух. В голове роились мысли, и их необходимо было обдумать и упорядочить.
Глава 13
Небольшая рессорная бричка с кожаным верхом, разбрасывая грязь, катилась с горки по направлению к Д. Муромцев, превозмогая тряску, разглядывал приближающийся шахтерский городок через круглое смотровое окошко в кожаной занавеске, защищавшей от холодного моросящего дождя.
Городок представлял собой унылое зрелище, особенно в такую погоду, серую и бесприютную, но после голой, поросшей ковылем степи, которую сыщик наблюдал последние несколько часов, даже этот вид показался ему увлекательным. Внизу рядами тянулись однообразные одноэтажные бараки, трубы фабрик торчали, словно мертвые деревья на болоте, а за ними на холмике прилепилась деревянная церковь с часовенкой такого же грязно-бурого цвета, как и все здания в поселке. Дым, выпускаемый десятком доменных печей, из-за сырости стлался низко, заполняя все вокруг едким туманом.
Извозчик, издав неопределенный тоскливый возглас, дернул поводья и свернул на проселок. Их путь лежал в сторону от городка, к одиноко стоящему двухэтажному зданию тюрьмы, закопченной каменной громаде, окруженной высоким забором и отделенной от фабричных построек чахлым мокрым перелеском.
Попросив извозчика подождать, Муромцев покинул забрызганную грязью бричку и направился к воротам. Седобородый отставной вахмистр долго изучал справленные Цеховским бумаги, разглядывая стремительно намокающего петербургского гостя через маленькое зарешеченное окошко, наконец со вздохом кивнул, и огромная скрипучая дверь, когда-то выкрашенная в зеленый цвет, а ныне бурая, как и все кругом, открылась, пропуская сыщика внутрь.
В сопровождении молчаливого молодого жандарма он пресек тюремный двор с парой кряжистых яблонь и большой покосившейся баней, повернул за угол и оказался рядом с входом во флигель, где располагались канцелярия, тюремный фельдшер и кабинет начальника. Жандарм провел гостя во флигель и, со вздохом скинув винтовку с плеча, остановился перед массивной дверью.
— Ваше благородие!
Он настойчиво постучал в дверь. Из кабинета донесся слабый утвердительный ответ, и жандарм, толкнув дверь, пропустил Муромцева внутрь.
За большим конторским столом восседал благообразный старичок в чиновничьем мундире. Он перегнулся через стол, приветствуя гостя, и, отвергнув протянутые верительные бумаги, затараторил скороговоркой:
— Роман Мирославович? Приятно очень. Ну что же вы? Снимайте, снимайте пальто, тут натоплено, вмиг просохнете! Да, такая сырость! Вы с Юзовки ехали? Хорошо, что вообще добрались, сейчас так дороги разнесло, ой! А я вас с полудня жду. — Начальник тюрьмы с легким укором покачал головой и раскрыл пухлую папку, лежавшую перед ним на столе. — Ладно. Понимаю-понимаю — дороги, ничего с ними не сделаешь. Итак, вот он, тот, кого вы искали, — Носачев Аким Владимирович. Хех. Надо же. А мы тут за столько лет даже забыли, как его звать-то по-настоящему. Все Людожор да Людожор. А вот как оказывается, Аким Владимирович. Которые новые пришли, из смотрителей, поди и не знают. А раньше — ого-го! Известная история была, на суд газетчиков съехалось — тьма! За расследованием следили, чепухи всякой понаписали — не счесть! А потом установили, что он, этого… того… — тюремщик сделал неопределенный жест, словно покрутил что-то рядом с ухом, — с глузду съехал. Но это по-нашему. Так у нас тут в народе говорят. А по-научному называется «пси-хо-па-ти-я». Вот как. Сначала, значит, газетчики понаехали, а потом доктора. Туча целая. И один другого именитее. Такие светила приезжали, что вы! Прямо из столицы! Судили-рядили, допрашивали его целыми днями, хотели даже череп ему вскрыть, чтобы получше рассмотреть, что да как. А потом разъехались все — словно корова языком слизала. А я вам скажу так. — Старик подмигнул Муромцеву и перешел на доверительный шепот: — Все мне ясно было сразу и без всяких лекарей. Я, представьте, за свою немаленькую жизнь множество всяческих убийц и душегубов перевидал и знаю наверняка — нормальный человек убить другого себе подобного не способен. Всякий, кто человека умышленно жизни лишил, — нездоров душевно, это я вам точно говорю, на собственном опыте. Например. Вот у нас был тут еще один случай на плавильном заводе, рабочий с утра напился пьяный и…
— Стойте-стойте, я вас прошу. — Муромцев с трудом остановил словоохотливого собеседника. — Пожалуйста, давайте двигаться по порядку, в соответствии с материалами дела.
— Да-да-да… Конечно, прошу прощения. — Начальник тюрьмы мелко закивал. — Поймите старика, так редко выпадает поговорить с интересным образованным собеседником, особенно из столицы! Итак, по порядку… — Он пролистал пожелтевшие страницы дела и ткнул тонким дрожащим пальцем в одну из строчек: — Вот! Носачев Аким, работал помощником инженера в Д. Искали они месторождения угля, геодезией занимались, разведкой новых шахт. Ну так вот, этот Носачев, а время как сейчас было, перед праздниками, выпивал с двумя инженерами-горняками, своими молодыми начальниками, потом убил обоих, а тела спрятал в погреб, тот год весна холодная была, подмораживало еще, и всю светлую седмицу по кусочкам отрезал и ел. Вот так, разговелся, так сказать. Мда-а.
— И где же он теперь? — поинтересовался Муромцев после тяжелой паузы.
— Тут сидит голубчик, уже шестнадцатый год. Ему по всем порядкам каторга полагалась, но из-за своего помешательства он к самостоятельной жизни не способен, а в лечебницу его, понятное дело, брать не хотят. Доктора из К. к нему ездить перестали, все его позабыли, вот и мыкается здесь, в одиночке. Но мы ничего, кормим его, следим, чтобы не помер ненароком. Спуску не даем, естественно! Но он в последнее время присмирел, возраст, видимо, уже не тот. А раньше кусался шибко, стервец.
— Могу я поговорить с ним?
— Да-да-да, разумеется. Мы его с утра специально в баню сводили, побрили, чтобы на человека был похож. Ну и кандалы, что поделать, пришлось на него надеть, все-таки душегуб опасный. Все давно готовы, сейчас конвойный вас к нему отведет. Если желаете, конечно.
Двое конвойных в
