посмотрел на него с завистью. Павлищев был здоров и весел. Ничто ему не грозило, ни одна болезнь не смела коснуться его сильного, мускулистого тела.
Видимо, Павлищев сразу разгадал его мысли, потому что спросил без обиняков:
— Как думаешь, Алешка, это окончательно? Не ошибаешься?
— Ошибки быть не может, — ответил Алексей Сергеевич. — Сегодня я видел снимок.
— Знаю. Мария Карловна давеча примчалась ко мне, я уже уходил, с полдороги вернула…
Павлищев помолчал, прикусив толстую нижнюю губу.
— А как себя чувствуешь?
— В том-то и дело… — сказал Алексей Сергеевич.
— Слушай, — предложил Павлищев. — Давай я тебя посмотрю.
— Стоит ли? — Алексей Сергеевич машинально расстегивал пуговицы сорочки.
— Да ну тебя, — притворно рассердился Павлищев. — Стоит не стоит, такой-разэтакий, лучше ложись! Вот сюда, на диван!
Он долго, старательно мял живот Алексея Сергеевича. Его толстые, пахнущие табаком и одеколоном пальцы, казалось, проникали в самые тайники тела, где глубоко пряталась боль. Он пыхтел, сопел, хмурился, на мясистом лбу поблескивали капли пота. Потом вытер руки, сказал коротко:
— Вставай!
— Мне печень не нравится, — сказал, приподнявшись с дивана, Алексей Сергеевич.
Павлищев кивнул:
— Мне тоже.
Алексей Сергеевич оделся, аккуратно зачесал назад редкие, прямые волосы.
— По-моему, дошло до печени.
— Возможно. — Павлищев посмотрел Алексею Сергеевичу в глаза: — Что будем делать, Алешка?
— Не знаю. Еще не придумал.
— Давай думать вместе.
Павлищев сел за массивный, чем-то напоминавший его самого письменный стол, взял в руки карандаш-великан, который казался игрушечным в его толстых пальцах.
Алексей Сергеевич молча разглядывал его большое, разом помрачневшее лицо.
Они были связаны давней дружбой. Вместе учились когда-то в университете, вместе практиковали в сельской больнице, потом, почти одновременно, защитили диссертации — это было уже после войны, когда оба перешли работать в эту больницу.
В течение многих лет они привыкли все называть своими словами, не таясь и не прячась. И теперь в открытую говорили друг с другом.
Оба ясно представляли себе то, что предстоит пережить одному из них, думали, искали выход и не находили его.
— Хочешь, ложись дня на три, проверься, — предложил Павлищев.
Алексей Сергеевич пожал плечами:
— К чему? И так все ясно.
— Надо бы кровь посмотреть, позондировать, ну и всякое там…
— А! — Алексей Сергеевич махнул рукой. — Все это в моем случае бесполезно и ненужно.
— Думаешь… — начал Павлищев Вдруг оборвал себя, прислушался. Маленькие глаза его просветлели. — Внучка у меня гостит, Алькина дочь. Такая девка смешная. Завела себе привычку — поет во сне. Слышишь?
Алексей Сергеевич послушал.
— Ничего не слышу.
— Ты всегда был тугоухий. Девка — прелесть, вся в меня.
Алексей Сергеевич засмеялся:
— От скромности не умрешь.
— Нет, правда, — продолжал Павлищев. — Можешь себе представить, трех лет еще нет, а уже, такая-разэтакая, спрашивает: «Деда, почему ты не космонавт? Боишься? Или не берут?»
— Алька, наверное, еще красивее стала? — спросил Алексей Сергеевич. — Я ее давно не видел.
— Красавица, — убежденно произнес Павлищев.
У Павлищева было трое детей от первой жены, двое от второй. Старшая, Алевтина, была его любимицей. Она жила с мужем в Норильске и раз в три года приезжала всей семьей погостить к отцу.
Улыбка медленно гасла в глазах Павлищева. Постукивая карандашом, он спросил уже другим тоном:
— Резаться будешь?
— Нет, — сказал Алексей Сергеевич. — Поздно.
— Да, похоже, — согласился Павлищев. — Я бы тоже не стал. — Вынул из тумбочки стола начатую бутылку коньяку, две рюмки.
— От своей мадамы прячу. Она мне не разрешает.
— Суровая дама, — заметил Алексей Сергеевич.
— Не говори, но я все равно хитрее ее.
Павлищев наполнил рюмки, негромко ахнул и опрокинул коньяк в рот. Щеки его раскраснелись еще сильнее, лоб блестел, словно лакированный.
— А тебя, Петро, ни один черт не возьмет, — искренне любуясь им, сказал Алексей Сергеевич.
Павлищев, как бы стесняясь своей силы, неизбывного здоровья, слегка наклонил голову.
— Все до поры до времени, Алешка.
— Знаю.
— А коль знаешь, давай еще по одной!
Он налил коньяку себе, долил Алексею Сергеевичу и так же быстро, одним махом, выпил до дна.
Алексей Сергеевич отхлебнул немного, отставил рюмку.
— Почему не пьешь? — спросил Павлищев.
— Чересчур для меня крепкий. — Алексею Сергеевичу не хотелось признаться, что его слегка подташнивает, а от глотка коньяку тошнит еще сильнее.
— А я люблю на сон грядущий пропустить рюмочку. Сразу голова яснеет. Дел, сам знаешь, невпроворот. Сегодня наконец-то утвердили нам реконструкцию неврологического, на будущий год займемся твоим отделением. Архитекторы, такие-разэтакие, грозятся чудо из чудес в хирургическом сделать, тут тебе и кафель чешский, и боксы стеклянные, и операционные, словно зал концертный. Увидишь — глаз не оторвешь. А потом еще два корпуса построим, урологический и травматологический…
Павлищев увлекся, на минуту позабыл обо всем, позабыл о друге, сидевшем напротив него, которому вряд ли доведется увидеть все то, о чем он говорит. Он поймал взгляд Алексея Сергеевича. Взгляд был спокойный, внимательный, без тени насмешки. Алексей Сергеевич понимал: живой думает о живом, так положено на земле…
— Хочу взять отпуск, Петро, — сказал Алексей Сергеевич. — Прямо с завтрашнего дня…
Павлищев сдвинул мохнатые брови.
— Что так? Ты же совсем недавно отдыхал.
— Хочу, — упрямо повторил Алексей Сергеевич.
Павлищев чертил карандашом по листу бумаги. Не поднимая глаз, сказал:
— Заскучаешь без работы. Одному оставаться трудно…
— Мне надо книгу закончить.
— А как, кстати, с диссертацией Яковлева?
— Приду непременно.
— Ладно! — Павлищев стукнул карандашом по столу. — Как знаешь. Отпуск так отпуск.
— Давай спать, — сказал Алексей Сергеевич. — Тебе завтра вставать в половине седьмого.
Он не спал всю ночь, ворочаясь с боку на бок на широком, изрядно колючем от выпиравших пружин диване. Нескончаемо ныла печень, а когда клал руку на живот, то привычно ощущал плотную, слегка болезненную опухоль.
В тишине ночи, как бы со стороны, он смотрел на себя, пораженного тяжким, неизлечимым недугом. Тело его было подобно механизму. В нем все было великолепно согласовано, одно зависело от другого. И все вместе подчинялось единой могучей силе, силе, для которой он не мог придумать точного слова.
И вот в этом превосходно организованном механизме появилась брешь, и ничто на свете не могло спасти его от неминуемого конца.
«Сколько мне жить осталось? — думал Алексей Сергеевич. — И каковы они будут, эти самые, последние дни?»
Он встал рано. Еще все спали в большой, просторной квартире Павлищева. Ему не хотелось никого видеть, не хотелось слышать веселые, полные радости жизни голоса детей. Мысленно представил властный взгляд и седые, высоко взбитые волосы «мадамы» — жены Павлищева — и решительно поднялся с дивана.
И в самом деле, с горем надо было переночевать. Это он понял, оставшись один у себя дома.
Он принял душ, вскипятил чайник и, хотя есть совсем
