Никак не могу найти свои спички. Ощупью продвигаюсь вдоль стены и замечаю, что холл — круглый, с лестницей, ведущей наверх, посередине. Когда-нибудь я наткнусь на выключатель или какую-нибудь дверь?
Ага, вот и дверь. Я нащупываю ручку и нажимаю ее вниз. Дверь открывается. В комнате, в которую я попал, опущены шторы. Под торшером у стола сидит маленький мальчик, играет с маленькими фигурками и поет: «Господин капитан, господин капитан, как делишки у вашей жены?..»
Помещение обставлено как жилая комната. Старинная мебель. Мягкий свет высвечивает мальчика и стол, на котором он играет.
— Здравствуйте, — говорю я.
В ответ ни звука. Мальчик продолжает играть и петь: «…И немыта она, и нечесана, и грязнее последней свиньи!»
Только сейчас я увидел, как мал он ростом. С метр сорок. Если встанет. И сидит он так, будто все время пытается достать коленями подбородок. И мне становится прямо-таки дурно, когда я вижу, что он вовсе ничего не пытается, а что просто весь его позвоночник искривлен — да еще как искривлен!
Голову он держит криво — левой щекой почти на плече. Можно сказать и так: левое плечо поднято к щеке. Этот светловолосый и бледнолицый малыш с сияюще-голубыми глазами весь невообразимо искривлен. Я получаю возможность разглядеть его лицо после того как во второй раз поздоровался. Он встрепенулся и поднял руки, защищая лицо. В его голубых глазах был откровенный страх.
Куда я попал? Что здесь такое? Сумасшедший дом?
— Ты что? — говорю я. — Я же тебе ничего не сделаю!
Но он застывает, словно парализованный, держа руки перед лицом, с коленями, прижатыми к телу.
— Ты не видел тут девчонку?
Он мотает головой.
— В нижней юбке? Ростом с меня? Она должна быть где-то здесь.
Он пожимает своими кривыми плечами. Его нижняя губа начинает трястись.
— Ты что? Чего так боишься?
— Я всегда боюсь, — говорит он очень тихим тонким голоском.
— Кого?
— Всех людей.
— Почему?
— Потому что все люди свиньи, — отвечает маленький калека. — Нужно все время быть начеку. — Он опускает руки и рассматривает меня. Его глаза загораются. — А ты кто такой? Новичок?
— Да.
— А я уже здесь целых два года.
— А почему ты здесь и один? Ты разве не ездил домой на каникулы?
— Нет, — говорит он и отталкивает от себя куколок, которыми играл, таких маленьких, красивых куколок. — Я оставался здесь.
— На все лето?
— Да. И еще пара ребят: Сантаяна и Ной. И еще Чичита. Но с теми было проще. Они не могли поехать домой. А мне пришлось сначала порезать вены, чтобы до них дошло.
— Что дошло?
— Что я хочу остаться здесь.
— Ты порезал вены?
Он протягивает мне свою тонюсенькую левую ручонку, и я вижу два красных свежих шрама.
— Осколком стекла, — поясняет он. — В ванне. Древние римляне всегда так делали, правда? В горячей воде. Мы проходили это по истории. Но я забыл запереться. Один зашел ко мне. Я был уже почти ех[39]. Доктор Фарбер выходил меня. И тогда шеф сказал, что я могу не ехать домой. Клево, а?
— Да, — говорю я, — это ты здорово придумал.
— Конечно, лучше бы я действительно умер.
— Почему?
— Из-за моей матери.
— То есть как — из-за матери?
— А-а. Если бы я умер, то ей пришлось бы поплакать по мне.
12
Входит старая дама. Точнее говоря, она пробирается ощупью. Жутковато наблюдать, как она внезапно возникает из темноты лестничной площадки и находит дорогу, притрагиваясь дрожащей правой рукой то к тумбочке, то к креслу. Она немногим выше маленького калеки, и ей наверняка далеко за шестьдесят. На ней очки с такими толстыми стеклами, что сквозь них кажется, будто ее глаза выпучены, как у лягушки. Она, должно быть, полуслепа — эта старенькая дама.
Здесь все немного жутковато, думаю я. Если так пойдет дело и дальше, то я, пожалуй, вскорости отвалю отсюда. Что это все значит? Убегающие тени, калеки, живые мумии. Да еще за все это платить шестьсот марок в месяц? Я начинаю казаться самому себе Франкенштейном[40]в собственном доме. Возможно, что у него было и поуютнее.
По ее движениям и той уверенности, с которой она передвигается, видно, что она хорошо ориентируется в этом помещении. Она улыбается. На ее добром лице приветливая улыбка.
— А это кто такой? — спрашивает она, стоя в двух метрах от меня, тоном, которым разговаривают с шестилетками. — Извините, но при искусственном освещении я не очень хорошо вижу.
— Вы меня не знаете, фрау…
— Фройляйн Хильденбрандт[41]. — Она поправляет белый воротник своего строгого закрытого платья. От нее идет запах лавандового мыла. — Я работаю здесь воспитательницей.
— Меня зовут Оливер Мансфельд.
— Ах, Оливер! А мы уже ждем вас. С вами хотел поговорить доктор Флориан.
— Вот теперь и вы говорите «доктор».
— Что, простите?
— На всех указателях было написано «доктор». А на бланке его письма стояло «профессор».
— Он и есть профессор.
— Тогда мне непонятно.
— Он не хочет, чтобы его называли профессором. Мы его зовем просто «шеф», — говорит калека.
Старая дама, улыбаясь, гладит его по волосам.
— Да, просто шеф. Он сейчас придет. Сегодня у нас столько хлопот. Поглядите-ка, Оливер, что настроил тут наш Ханзи!
На столе перед Ханзи лежат фигурки людей и животных, деревья, заборы, кухонная посуда, строительные детали, мебель — одним словом, пестрый мир в миниатюре. Здесь есть мужчины, женщины, дети и младенцы — все в трех исполнениях: в великолепном одеянии, в обычной одежде и в нищенском облачении. Здесь имеются безобидные и опасные животные. Есть уборная, автомобили, решетки, шнурочки. Имеется просто роскошный принц и просто-таки чудо-принцесса.
И из всего этого мальчик, которого зовут Ханзи, сотворил невообразимый хаос. Куклы в основном лежат под опрокинутыми скамьями, креслами, шкафами. Стены одной из комнат повалены. Из трех голубых кубиков, образующих дверь, стоит лишь один. Сквозь нее уходит прочь великолепный принц, ведя за собой на привязи из красного шнурка большого и очень лютого на вид крокодила с мерзко оскаленными зубами.
