она позвонила профессору.
— Понятно. Онкомаркеры. А ну-ка, быстро дуй в лабораторию, делай онкомаркеры. Вот направление, — она дала мне какую-то бумажку и сопровождающего.
Земля плыла под ногами, и вся моя вера, моя надежда улетучились, как и не было. Кое-как сообразив, что происходит, я принялась ждать дня результата анализа.
И вот наступил день, когда я вошла в центральную лабораторию. Еле волоча ноги, я поднялась на второй этаж, дрожащими руками забрала ответы и поехала домой.
Дома я села на стул, потом пересела в кресло, а потом легла на пол. Ниже пола не упадёшь. Взяла результаты, но тут же отложила их в сторону. Не имея сил подняться, я, лёжа на полу, стала молиться. Слова сначала еле произносимые, стали надрывными, и вдруг я заскулила, завыла.
— Боженькаааа, Боженька-а-а-а… Помоги… помоги… помоги…
Через несколько минут из моего обращения к Богу остались только окончания, и вся квартира наполнилась одними гласными звуками, которые я пела. Качаясь по полу, я причитала:
— Ааа… ууу… иии…
Это была моя молитва, которую понимали только я и Бог. И тут я схватила бумажку и прочла. Онкомаркеры были в норме.
Благодарность, благодарность!
— Боже, спасибо. Боже! Благодарю! Благодарю! — я бегала по квартире и чеканила каждое слово, как командир на плацу.
И тут я остановилась. А вдруг ошибка, а вдруг я неправильно посмотрела? На пол, скорей на пол. Я легла, уже более спокойно воспринимая ситуацию. И опять, лёжа, прочитала результаты.
Норма. Какое это благостное слово. Не все его понимают. А те, кто понимает, знают цену каждой слезинке. И вот, смыв свои слезинки, я бегом рванула в больницу к профессору.
— Да, онкомаркеры в норме, но в результатах гистологии обнаружены инвазии. Слушай, давай ещё хоть один курс химии.
Я рассмеялась, видя, как он уговаривает меня:
— Нет, нет и нет, — и вдруг поцеловала профессора в щёку.
— Ну ладно, тогда хоть раз в три месяца приходи наблюдаться, — качая головой, не сдерживая улыбки, попросил он, — и карту лечащему врачу отдай.
Я забежала в общую палату, в которую положили Алину после очередной операции. Её готовили для имплантантов. Я сообщила, что у меня хорошие результаты и я здорова. И тут я чуть не упала. С кровати у стены поднималась она — моя доброжелательница. Она шла ко мне и требовательно спрашивала:
— У вас не было рака?
Я сделала вид, что не слышу и не вижу её. Вышла из палаты, сообразив, что лифты ближе, чем лестница, пошла в этом направлении. Она шла за мной, почти бежала, и кричала на всё отделение:
— Так у вас не рак был?
Уже возле лифтов она догнала меня, и я сказала:
— Рак. Был. Уже нет.
— Тогда как вы можете быть здоровой? — успокаиваясь, сказала она, и я зашла в лифт.
В тот же день я посетила Марию Ильиничну.
— Как я могу быть здоровой, если у меня был рак? — спросила я, рыдая, — и эти анализы — они разные. Вот у меня и карта есть — посмотрите.
Естественно, никакому лечащему врачу я свою карту не отдала, впрочем, как и стёклышки. Не знаю, зачем они мне, но таскалась с ними, как дурень со ступой. Мария Ильинична взяла меня за руки:
— Так бывает, девочка, так бывает. Ты так молилась. Чего же ты ждала?
Она закрыла мою медицинскую карту, и получилось это так громко, как будто это была, как минимум, груда кирпичей:
— Эпопея окончена. Живи.
И я пошла жить. Вернее, поехала. Поехала к себе домой, туда, где прошло моё детство, где меня давно ждала моя семья, где похоронена моя родная мама.
XV
Я пробиралась по старому кладбищу, глазами отыскивая старую тую. В этом ряду ближе к гаражам мамина могилка. На ней нет фотографии, только надпись. В моей памяти она живая, красивая, жизнерадостная. Почему-то называла меня Гуленькой, Гулечкой, Гульвирой. Наверное, ей нравилось это имя. Ещё ей нравилось сохранять в доме порядок и уют. Возле печки в углу стояла кочерга, а на табуретке вкусно пахли вынутые из печи два пирога — фруктовый и рыбный, — мама всегда пекла их вместе. Я помню маму модно одетой и безгранично ласковой.
Вот он памятник мамы — окрашенный в голубой цвет. Да-да, вот её любимые ландыши, начавшие рано отцветать в этом году. А фотографии не надо, я не хочу видеть маму тут. Она осталась там — в моём детстве, в моих детских переживаниях, когда мы с сестрой бегали за ней и почему-то спрашивали: «мама, ты не умрёшь?». Помню, как она любила одевать нас во всё красивое. И те белые капроновые колготки, которые я сняла, даже не дойдя до угла. К большому сожалению мамы, пришлось поменять их на простые, некрасивые, зато не «колючие» и приятные телу.
Я протёрла памятник рукой, и он стал ещё голубей. Как-то папе приснился сон, где мама спрашивает: «Зачем ты покрасил мой самолёт в зелёный цвет?». И в тот же день папа перекрасил памятник.
— Мама, это я — Гуленька. Вот пришла рассказать тебе: я выжила. Я, как и ты, болела раком. Но я выжила. Я помню, как ты читала молитвы, пила травы… Я помню, как ты хотела жить. Ты просила отвести детей к соседям, чтобы не пугать своими криками. А ещё я помню, что твою медсестру тоже звали Наташа. Я помню, как плакал папа после похорон, прижав меня к себе. Мама, я выжила. Я теперь буду жить. Я сделаю всё для этого. А ты… ты Там. У Бога все живые.
XV
Прошли годы. После жизненных исканий и путешествий, я возвратилась в город, который изменил меня. Страх и отчаяние, умирание и воскрешение, недоверие и глубокая всеисцеляющая вера… Через многое мне пришлось пройти. Но самое главное, самое важное, что обрела в те дни, я несу через всю свою долгую, подаренную мне Богом жизнь.
Полдень. Огромные закопчённые окна института пластмасс. Улица так же пустынна. Это чьё отражение в окне?
Постаревшая, добавившая с десяток килограммов, поплывший овал лица… Клетчатая ниже колен юбка, бежевая футболка, удобные, практичные балетки. Давно заметила, стоит посмотреть в старое зеркало, и видишь все перемены. Почему-то грустно. Я оглянулась вокруг. Как тогда — май. Одуванчики. И ромашки.
И вдруг я закричала. Нет, это даже не я. Мои губы сами стали шевелиться, и я услышала:
— Я здесь! Это я! Живущая! Живущая среди других живущих людей!
Я кричала долго, пока не устала. Потом нарвала ромашек и понесла их в церковь.
