о высылке незаконных репатриантов.
Когда семейство благополучно приземлилось в Харькове, Ханох рассказал эту историю Мирьям. Он хотел ее немного развеселить, ну и заодно похвастаться своей проницательностью.
— Тебе их не жалко? — вдруг спросила Мирьям.
— Жалко? — удивился Ханох.
— На Украине сейчас дела плохи, эти люди, скорее всего, влезли в долги, чтобы попасть сюда. Долги теперь отдавать нечем, а прощать такие суммы им никто не станет. Ты можешь себе представить, что их ждет в Белой Церкви?
— И представлять не собираюсь, — отрезал Ханох. — Эти люди жулики и попали сюда обманным путем. Почему я должен их жалеть?
— Евреи уходят из России. Но не может один народ чисто выйти из среды другого. Всегда тянутся родственники, знакомые. И жулики, конечно. За столько столетий русские, евреи, украинцы, белорусы переплелись, связались друг с другом. В конце концов, наши предки прожили вместе с ними долгую историю. Есть в ней темные страницы, есть светлые. Почему же ради светлых не пожалеть тех, кто пытается прибиться к нашему берегу? И сколько их — сто семей, триста?
— Ты что, — Ханох обалдело посмотрел на Мирьям, — принимаешь меня за Господа Бога? Ты хочешь, чтобы я восстанавливал историческую справедливость в память о добрых украинцах и жалостливых русских? Я всего лишь клерк, чиновник, делаю свое дело. Если буду его делать плохо, останусь без зарплаты. На что детей кормить будем?
— Прокормим как-нибудь, — тихо сказала Мирьям.
— И вот еще что, — продолжил Ханох, не обратив внимания на ее слова. — Мне все детство жужжали о великом русском народе, о его мировой культуре, о могучем языке, о древней истории, замечательных традициях. Русский — звучит гордо! Уши замусорили народными частушками, пересвистом, треском ложек и трелями балалаечными. И вот теперь представители великого народа с такой легкостью, с такой простотой отбрасывают культуру и традиции к чертям собачьим и хотят любым путем стать евреями? Их что, на костер потащат? На работу не примут? Высылают из страны единицы, большинство прекрасно устраивается, в армии служат, деньги зарабатывают. Кто же мешает им оставаться русскими или украинцами? Для чего так стремительно нужно мимикрировать? Нет, им хочется, чтобы детям обрезание сделали, а свадьбу провели через раввинат. Им хочется быть как все, понимаешь, как все. А все в этой стране — презираемый прежде народец, жидки пархатые, и представители великой нации стремительно бросаются под нож, выставляя необрезанные концы! Стыдно, обидно и противно!
— Торквемада ты мой, — усмехнулась Мирьям.
— Почему Торквемада?
— Есть легенда, будто великий инквизитор сам происходил из крещеных евреев. И мстил соплеменникам, предавшим веру отцов. Вот и ты вступаешься за великий русский народ и его культуру.
— Ничего я не вступаюсь, — буркнул Ханох. — И русской крови во мне ни капли. Я из рода первосвященников, коэнов. Мой прапрапра уж не знаю, какой дед — сам Аарон, брат Моисея. Когда мои предки служили в Храме, предки русских гонялись за мамонтами с дубинами в руках.
На том разговор и закончился. Прошло много лет, дети подросли, стали ходить в школу. Поток репатриантов не ослабевал, и для быстрого решения вопросов установления национальности при реховотском суде открыли специальное отделение, а во главе поставили Ханоха. Не сдав экзамены, он фактически стал исполнять обязанности судьи. Должность так и называлась — исполняющий обязанности даяна, но жалованье положили полновесно судейское. Уже через два месяца Ханох почувствовал вкус настоящей жизни, ибо зарплата его исчислялась уже не тысячами, а десятками тысяч шекелей. Однако счастливыми послеобеденными часами в «Ноам Алихот» пришлось пожертвовать, ведь Ханох теперь стал начальником и к рассматриваемым делам прибавились административные проблемы.
Единственное, что осталось прежним, — это пешие прогулки. Они прочно стали частью ритуала, заведенного распорядка жизни, и без них Ханох чувствовал себя не в форме. Во время такой прогулки дорогу Ханоху преградил рыжий Мишка — известный всему Реховоту городской сумасшедший. Определить его ненормальность можно было лишь по размашистым, неэкономным движениям. Во всем остальном он вполне походил на обыкновенного израильтянина, разве что чуть менее аккуратного.
Откуда он родом, невозможно было установить, Мишка свободно изъяснялся на всех известных и неизвестных языках, причем без акцента. Выходцы из Ирака принимали его за уроженца Багдада, с кишиневцами он говорил на красивом румынском, а бывшим жителям Нью-Йорка Мишка, загородив дорогу велосипедом, читал наизусть сонеты Шекспира. Вежливые «американцы» учтиво молчали, но через десять минут их вежливости приходил конец. Мишка не обижался, а только звонил вдогонку в один из многочисленных звонков, закрепленных на никелированных рогах руля.
В субботу и праздники Мишка объезжал Реховот и, осторожно позванивая в самый деликатный из звоночков, вполголоса кричал:
— Реховот, просыпайся! Спящие, очнитесь! Бредущие во тьме, открывайте глаза!
Проезжая мимо, он заговорщицки подмигивал, и Ханоху на мгновение начинало казаться, будто Мишка ведет какую-то непонятную игру, а велосипед его, увешанный кучей безделушек и детских башмачков, не более чем замысловатый маскарад.
На сей раз подмигиванием дело не ограничилось. Мишка объехал Ханоха, соскочил с седла и, развернув велосипед, перегородил дорогу.
— Самое дорогое у человека, — начал он на чистейшем русском языке, — это жизнь. И прожить ее нужно так…
— Не так, а там, — перебил его Ханох. — Там, то есть здесь. Вот мы здесь и живем.
— А может, — хитро прищурился Мишка, — тебе только кажется, будто ты живешь. А на самом деле спишь и видишь сон.
— Если это сон, — махнул рукой по сторонам Ханох, — что же тогда реальность?
— А так часто бывает, — продолжил Мишка, — вдруг получает человек письмо или случайный разговор возникает во время случайной встречи, и понимает внезапно, что вся жизнь его не больше чем сон. Ужасный, кошмарный, невозможный сон.
— Не каркай, рыжий ворон, — снисходительно улыбнулся Ханох. — А я и не знал, что ты так хорошо владеешь русским языком.
— А я не знал, что ты такой дурак, — в тон ему ответил Мишка и, вскочив в седло, тронулся с места.
Отъехав на несколько метров, он звякнул звоночком и завел свою песенку:
— Реховот, просыпайся! Спящие, очнитесь! Бредущие во тьме, открывайте глаза!
Ханох только головой покачал. И пошел домой.
Дома его ждал неприятный сюрприз. Не успел он раздеться, как в дверь позвонили. За порогом стояла молодая женщина и с робостью смотрела на Ханоха.
— Меня к вам послал раввин… — тут она пробормотала какое-то имя, — из Тель-Авива. Просил, чтобы вы выслушали.
И она протянула Ханоху фирменный конверт раввинского суда Тель-Авива.
Посетители являлись теперь не только в суд, но и домой к Ханоху. И приходилось принимать, куда денешься! Особенно досаждали ему просители, присланные раввинами. Выросшие и воспитанные в Бней-Браке, раввины до
