змеиное не куда-нибудь, а прямехонько в книги святые.
– Да как такое может быть? – воскликнул Афанасий.
– Он хитер, многомудр и сплеча не рубит. Годами являлся к отцам святителям, искушал каждого понемножку. Житие подвижника лишениями и горестями преисполнено, вот он и нашептывал каждому кое-где в книгах подправить. Немного, совсем чуток, с первого взгляда разницу и не уловить. И многих спокусил, многих со стези истинной отвернул. А уж ученики подвижников книги эти святыми считали, трактовали каждую буковку. Сатана и этих уловил, подсказал, на чем упор сделать. Как ты разуметь можешь, именно на тех отклонениях.
А ученики учеников еще дальше пошли, а их ученики еще дальше. Вот так вера святая и начала искажаться на радость лукавому. Сегодня же такое в книгах написано, что волосы дыбом встают и пот прошибает.
– А поправить нельзя?
– Нельзя, – твердо сказал Ефросин. – Далеко телега укатилась, трудно вернуть. Да и не мне, с силами моими малыми. Я только сравнивать могу, что в начале лежало, – он кивнул на свиток, – да понять пытаться, как же на самом-то деле быть должно.
– Князь и эту грамоту освоил! – с восхищением воскликнул Афанасий. – Неужто и до нее сам дошел?
– Самому до такого не додуматься, – улыбнулся преподобный. – Хотя, когда освоишь, что к чему, вовсе не мудреным наречие сие выходит. Но учитель у меня был.
Лет за пять до твоего появления в Трехсвятительском разбили люди лихие купцов проезжих. Всех уложили вчистую, а добро разграбили. Чернецы к вечеру на дороге пустые телеги обнаружили и трупы, вороньем обсиженные. Только одно тело стервятники не тронули, перевернули его чернецы на спину, а убиенный, оказывается, дышит. Счастье его было, что лицом вниз упал, не то бы расклевали, проклятые.
Привезли его в обитель, стали выхаживать. Одежда на нем вроде нашенская, а как в себя стал приходить, забормотал непонятное. Братья меня позвали, но и я лишь отдельные слова разобрать сумел. Странный язык, вроде и напоминает тот, на котором немецкие рыцари, крыжаки, изъясняются, и вроде не похож.
Оклемался купец, заговорил со мной по-фряжски. Интересным собеседником он оказался, много по свету хаживал, земли разные повидал. Звали его Мордка, и был он самым настоящим жидовином из великого княжества литовского. В разбитой телеге братья свиток обнаружили, – Ефросин указал перстом на стол, – вот этот самый. Долго я Мордку упрашивал выучить меня его языку и упросил. В ту пору зима стояла лютая, а до весны, сам знаешь, через края наши путники не ходят. Делать ему было нечего, ну он от скуки и занимался со мной. Впрочем, не только от скуки, из благодарности тоже. Не одну ночь я возле него просидел.
Афанасий кивнул. Преподобный Ефросин лечил монахов травами, видимо, и жидовина пользовал.
– Веры своей Мордка крепко держался, – продолжил преподобный. – Еду монастырскую в рот не брал, питался водой да хлебом. Молился истово, три раза в день, на восток поворотясь, в сторону Святой земли. И хоть не священнического звания был, а знал очень много. Месяца через два, когда я стал разбирать письмена иудейские, принялся он про каждое слово толкование говорить. И так красиво, так гладко у него получалось, заслушаешься. Половину свитка мы с ним прочитали, а дальше…
– Зима кончилась? – предположил Афанасий.
– Нет, от холода еще деревья трещали. Мордка по весне думал домой возвращаться. Да не довелось бедолаге, однажды утром вошел я в его келью, он уже холодный. Лежит, вытянувшись, лицом на восток.
Похоронили мы его с почетом, как полагается человеку ученому, хоть и другой веры. Только крест над могилой не поставили, камень большой положили, и делу конец. А свиток Мордкин точно глаза мне открыл. Работа искусителя сразу прояснилась.
– Так как же быть сейчас? – сокрушенно вздохнул Афанасий. – Ежели вера наша неправильна, вся жизня наперекосяк идет. Сколько людей православных кривыми путями бродит!
– Не говорил я такого, – строго произнес преподобный. – И вера правильна, и пути прямые. Пересмотр необходим, очищение. А как это сделать – не знаю. Пока в сердце своем правду храню. Тебе первому открылся.
Речи преподобного сильно смутили Афанасия. Несколько дней он ходил сам не свой. Перед глазами вставали лица игумена Александра, брата Варфоломея. Как они не заметили того, что видит Ефросин? Неужели им тоже необходимо очищение? Да разве есть на свете люди чище и святее, чем монахи Спасо-Каменной обители? Они, праведники живые, запутались в сетях искусителя и того не замечают?
Не было покоя Афанасию ни на охоте, ни в молитве, пока не припомнил слова Онисифора, сказанные при расставании: «Жизнь возле князя похожа на перевертыш. Сегодня ты здесь, завтра там. Он тебе указывает, ты кивай, но дело свое знай».
«Вот оно, – подумал Афанасий. – Как в воду глядел наставник. Зачем мне голову ломать? Не моего ума это дело, княжеского. Мне наказано служить верно, а не в премудростях разбираться. Что преподобный повелит, то и выполню».
От этих мыслей в его душе воцарился утраченный покой, и жизнь снова потекла своим чередом. До появления отца Алексия.
Он прибыл в Трехсвятительский по дороге из Новгорода в Москву. Сам великий князь Иван пригласил его на должность настоятеля Успенского собора. Вообще-то дорога на Москву пролегала совсем в другой стороне, и, чтобы попасть в обитель, отцу Алексию пришлось дать огроменного кругаля. Но сие совершенно его не заботило; приехав в монастырь, он сразу после молитвы уединился с преподобным и провел с ним в жаркой беседе два дня кряду. Все это время Афанасий караулил за дверью, охраняя уединение, хотя ни одна живая душа в Трехсвятительском не посмела бы его нарушить.
На третий день отец Алексий засобирался в дорогу.
– Проводишь настоятеля, – приказал преподобный. – Оружие с собой возьми, дорога до Москвы длинная, всякое может произойти.
– Да кто ж нападет на духовное лицо? – удивился Афанасий.
– Мир не без злобных людей.
Отправились вчетвером: настоятель со слугой, возчик да Афанасий. Ехали неспешно, не гнали лошадь по разбитой дороге. Леса сменялись полями, поля – перелесками, духовитое дыхание расцветающей под жаркими лучами весеннего солнца природы волновало грудь. Переправлялись по узким мосткам через серебристо блестящие речки с быстрым течением, устраивали длинные привалы на тенистых опушках, ночевали у гостеприимных крестьян, низкими поклонами встречавших и провожавших отца настоятеля.
«Не знает Руси князь, – думал Афанасий. – Заперся в монастыре, ушел в книжную премудрость, а настоящей жизни не видел. Вот он наш народ – добрый да богобоязненный».
На пятый день отправились в путь до света. В такую глубокую рань на улице деревни еще не было ни души. Сладко спали застрешные
