с Надей из гостиницы и поднялись на гору, к Московской улице. Никто из знакомых не встретился нам по пути. Пауки на вуальке мешали мне смотреть, и я, не привыкшая к такому жестокому украшению, откинула вуаль с лица. С волнением миновали мы дом, где живет сестра. Все благополучно. Но когда повернули обратно, вдруг вижу, из ворот выбежала сестра Дуня в большом платке. По-видимому, куда-то спешила. Мы повстречались.
Мельком взглянув на меня, близко, слегка задев локтем, прошла она. И вот, словно что-то вспомнив, повернула, забежала вперед, заглянула мне под шляпку и побледнела.
– А-а, барышня, пожалуйте-ка домой.
Схватила меня за руку, повела за собой. Я растерялась, сестра Дунечка дрожала, она думала, что ведет за собой погибшее создание в шляпке. Я понимала, как мне будет трудно убедить сестру, что вовсе не такая я скверная и что хотя «Европейская» гостиница – место не очень пристойное, но и там есть уголок чистоты. Дуня привела меня в кухню, сорвала с меня шляпку, бросила об пол, строго крикнула:
– Сиди!
И быстро ушла в мастерскую, к хозяину. Я сообразила, что она хочет взять отпуск, чтобы немедленно отправиться со мною в деревню, и решила действовать. Подняла с полу эту несчастную певичкину шляпку и бросилась из кухни на двор. Выбежала на улицу, крикнула извозчика, сунула ему рубль:
– Гони что есть духу в «Европейскую».
Извозчик, верно, не удивился, что ему так щедро заплатили, раз «барышня» из «Европейской».
Он домчал меня скоро, погони не было, и я успокоилась, но швейцару наказала:
– Если будут спрашивать Винникову, скажи, что такой нет.
Швейцар мне подмигнул:
– Понимаю.
Я больше на улицу ни ногой. Через неделю уедем в Царицын – и делу конец.
А с Надей, подругой, я крепко поссорилась: зачем убежала, когда сестра потянула меня за собой.
* * *
Накануне отъезда в Царицын, после репетиции, спускалась я, помню, вниз по лестнице к себе в комнату, беспечно напевая только что разученную песню.
Но вдруг оборвался голос, я сама от неожиданности поскользнулась и чуть не покатилась со ступенек: в дверях гостиницы стояла сестра Дунечка и молча смотрела на меня.
Бежать было некуда. Растерянно я стала приглашать ее зайти.
– Я, в этот, в этот… Ополоумела ты, непутная, – сказала Дуня дрожащим голосом. – Ты сама выйди, мать плачет, сейчас же иди сюда.
Видно было, что разговаривать с ней невозможно. Казалось, она даже была готова меня побить.
Я вышла на улицу и увидела мать; она стояла сгорбившись, такая жалкая. По исхудавшему лицу текли слезы. Плакала и Дуня.
– Мамочка, ну пойдем ко мне. Я покажу тебе, где живу, – просила я мать, но она не слушала, упрекала:
– И в кого ты уродилась? Родила тебя на свое великое горе. Глаза б мои не глядели, в какое место пошла. И как тебя земля носит.
Корила меня, а слезы лились по морщинистому лицу.
– Пойдем, посмотри, мама, пойдем, – молила я.
Мать жалобно посмотрела на сестру, та молчала.
– Ну пойдем, – вздохнула мать. – А ты, Дуняша?
– Я не пойду…
Привела я мать в комнату Александры Владимировны. Там у образов горела лампада. Бабушка в белом чепце сидела в кресле тихо, играя с внучкой. Мать этого никак не ждала. Она помолилась на образа, огляделась:
– О, да тут и старушка, божий дар, и лампадочка, знать, не совсем Бога забыли.
Мать любовно посмотрела на меня. Вошла Александра Владимировна и совсем мать мою покорила:
– Акулина Фроловна, ваша Дёжка с талантом. Мы ее вымуштруем, и она будет хорошей артисткой.
– Да что с ней поделаешь? Все равно убежит. Вишь, какая она востроглазая. Вот пойду с батюшкой да с наставницами посоветуюсь. Уж очень большой грех быть ахтеркой, но, видно, с Богом-то и везде можно жить. А ты, Дёжка, что скажешь, можно тут жить и душу не загубить?
Я сказала, что прошу оставить меня здесь, а сохранить себя можно везде, это зависит от самого человека.
– Так-то оно так, только если б отец твой был жив, он бы с тебя кожу спустил за этакие выдумки.
Сидела мать у нас долго и совсем успокоилась.
– Ну, вот что, Александра Владимировна, бери ты ее, – сказала она под конец, – да бей ты ее, если слушаться не будет. Вот перед Богом отдаю тебе Дёжку.
И заплакала и благословила меня.
– Слава Богу, что хоть нашлась, а то ночи не спала, все думала о тебе, непутевая ты моя Дёжка.
Слава Богу – гора с плеч. Мать дозволила мне ехать в Царицын, и в день отъезда она и Дунечка провожали меня на вокзал. Мать там сказала, что советовалась с матушкой Милетиной, а та ей ответила – всякому свое на роду написано. Мать меня пожурила:
– Горевала больно матушка Милетина, что ты к ней не зашла.
Я передала Милетине мой послушный поклон и прощальный привет.
Поезд тронулся в путь далекий, в новый путь, «во святой час со молитовкой», как Потап Антоныч говаривал.
А в Царицыне я впервые увидела нашу милую Александру Владимировну на сцене.
Я и не знала раньше, что она так задушевно и просто пела народные песни. Немудрено, что публика ее встречала любовно. Она и не знала, с какой жадностью, с каким горячим восторгом я слушала ее пение…
Бывало, сидит моя мать за прялкой и поет тихо, а у самой слезы. Пела она для себя, уходила в печаль песни, а я, бывало, выбегу на полянку в вешний день, осмотрюсь кругом на Божий мир, и нахлынет вдруг на душу пресветлая радость и зальет сердце счастьем. И не знаешь, откуда такое счастье взялось, кого благодарить, какими словами – душа возликует, и сама зальешься радостной песней. А слушают только цветики-травы, светлый простор, да птицы щебечут, точно наперегонки славя Того Даятеля Радостей, Кто наполнил всю вселенную такою красой…
Слушая Александру Владимировну, я думала, что хорошо радоваться и горевать с песней наедине, но еще лучше стоять вот так, перед толпой, и рассказывать людям про горькую долю-долюшку горемычную, про то, как «гулюшка-голубок, сизы перья горкунок» подслушал тоску девицы, что отдают за постылого. А то завести людей во зеленый сад, где «поют-рыдают соловушки», а то позвать в хороводы, в карагоды веселые. «Вот если бы я могла стоять на месте Александры Владимировны». Я слушала ее песни, а сама горела.
С благодарностью вспоминаю милую Александру Владимировну. Правда, она меня не била, как ей наказывала мать, но держала меня в железных руках. А когда я заболела волжской лихорадкой, точно мать,
