ничего, чтобы так о ней думать.
За окном проносятся поля, а мы постепенно приближаемся к пожару. Во рту пересыхает, голова начинает кружиться. Не похоже, чтобы бабушку беспокоила гибель ее земель. Почему ей все равно?
Она косится на меня – одна рука на руле, другая выставлена в окно.
– Прости, – говорит она. – Я называла так твою мать.
Выходит, не оскорбление. Но в груди все равно появляется неприятное чувство. Я не хочу занимать мамино место. Я хочу иметь свое. Быть ее внучкой.
– Она мне не рассказывала.
– Неудивительно. – В голосе горечь, которая мне хорошо знакома. – Она ведь не знает, что ты здесь?
Я смотрю на нее, ожидая увидеть признаки разочарования. Осуждения. Чувства, из-за которого мне придется вернуться в Калхун. Но она интересуется из искреннего любопытства, и только.
– Нет, – твердо отвечаю я. – Я ей не говорила. Просто уехала.
– Мы с тобой ей позвоним из дома.
Дом. Одного этого слова достаточно, чтобы заглушить остальные, но, едва до меня доходит смысл сказанного, я, встрепенувшись, поворачиваюсь к ней, борясь с желанием схватить ее за руку.
– Пожалуйста, не надо, – говорю я. Какой же противный, испуганный у меня голос. – Она скоро сама все поймет. Что с того, что она не знает? Ей это не повредит.
Бабушка качает головой, не отводя глаз от дороги.
– В другое время я бы с тобой согласилась, невеличка, но не в этом случае.
В участке ее это не останавливало. Она скрыла правду от полицейских не моргнув глазом. Но, наверное, мне стоит радоваться, считать это добрым знаком. Наверное, когда мы доберемся до Фэрхейвена, она мне все расскажет.
Удивительно, что я совсем не испытываю неловкости. Даже если не брать в расчет пожар и труп, бабушка должна восприниматься как чужой человек. Но она мне не чужая. Она – это мама, она – это я, она – моя семья, и она никогда не хотела вычеркивать меня из своей жизни. Мама сделала это за нее. Все это время между нами стояла только мама, а теперь ее нет.
Справа уже можно разглядеть пожар. Мы едем той же дорогой, что с Тесс и Илаем, но расстояние, которое на велосипедах отняло двадцать минут, машина покрывает за пять. Поверх уцелевших стеблей кукурузы на подъездной дороге видно пожарную машину, которая пытается оттеснить пламя назад.
Но я смотрю не туда, а вперед, на две патрульные машины, перекрывшие одну полосу дороги. Когда мы уезжали, машина была одна и на месте происшествия оставался дежурить один полицейский. Тогда казалось, что мне все это снится. Что это не могло произойти на самом деле.
Теперь все иначе. Неоновая лента поперек дороги, носилки в ожидании тела. На обочине двое полицейских, а между ними – тело, накрытое белой простыней.
– Не думай об этом, – говорит бабушка, сбрасывая скорость и плавно перестраиваясь в соседний ряд. – Все разрешится само собой.
– Но как? – Почему она так спокойна? – Эта девушка, она…
– Она что? – Вызов в ее голосе застает меня врасплох.
– Ничего, – говорю я. Наши отношения еще слишком хрупки. Не стоит так рисковать.
– Нет уж, говори. – Сейчас она похожа на маму, когда та не желает спускать конфликт на тормозах, когда заставляет меня сказать что-нибудь этакое, чтобы распалиться посильнее. – Что ты хотела сказать, Марго?
Что ж, раз она спрашивает сама…
– Моя сестра. Она ведь моя сестра, правда? Мы с ней похожи, и она была на твоей земле. Ты сказала полицейским, что не понимаешь, о чем речь, я это помню, но теперь мы одни и ты можешь сказать правду. Ты можешь рассказать мне, что скрывала ее существование.
Она бьет по тормозам, и шины взвизгивают. От неожиданности я чуть не вскрикиваю.
– Прошу прощения? – Она поворачивается ко мне. Облако пыли втягивается в открытое окно. Нас нагоняет подотставшая было жара.
– Почему мы остановились? – Сердце стучит как бешеное, во рту пересохло. Я знала, что нельзя так рисковать. Знала и все равно это сделала.
– Я, наверно, ослышалась, – говорит она. Я пока еще не научилась ее читать. Я вижу лишь ожидание в ее лице, вижу темные глаза. Это и мама, и одновременно совершенно другой человек. – Ты намекаешь на то, что я лгу?
– Нет, – быстро говорю я. – Конечно нет…
– Хорошо. – Она смягчается. – Я бы никогда не стала тебе лгать, Марго. Мы ведь семья, а в семье нет места лжи. Я понимаю. Ты провела много времени наедине с полицейскими. Они наверняка успели запудрить тебе мозги.
– Не совсем, – говорю я. – Они рассказали кое-какие вещи, но…
– Например, что с Нильсенами все не слава богу, не так ли? – Она насмешливо закатывает глаза, и почему-то это меня поражает. Временами она неожиданно колючая – настолько, что можно пораниться, – но в то же время мягкая, и меня подкупает эта мягкость.
– Да. Вроде того.
Кажется, ее отпустило. Пикап снова трогается с места, выезжает на шоссе. Вдалеке пылает пожар. Интересно, закончится ли он к утру. Возможно, завтра все это покажется лишь сном.
– А Томаса Андерсона не слушай, – говорит она. Так легко, будто речь о несправедливом штрафе за парковку. – Я знала его, когда он пешком под стол ходил. Он просто зануда. Весь в отца пошел.
«Опасно, опасно», – стучит у меня в висках. И знакомо настолько, что я как будто снова в Калхуне: зажигалка в руке и мама в соседней комнате.
Но я не в Калхуне. Я здесь. Бабушка скрывает правду, но называет меня семьей, и мне нужно решить, что важнее. Если надавить сейчас, я навсегда ее потеряю. Если выждать – получу бабушку. Получу Фэрхейвен. Получу еще один шанс выяснить, что произошло.
– Хорошо, – говорю я. – Прости.
И тогда она протягивает руку. Крепко сжимает мою ладонь. И говорит:
– И ты меня прости. Я не хотела тебя расстраивать.
Она извинилась в ответ. Впервые в жизни передо мной извинился член моей семьи. Это значит: «Я здесь». Значит: «Я буду рядом».
Это не ответы на мои вопросы. Это куда лучше.
Мы едем дальше, мимо почерневших, изломанных, дымящихся стеблей кукурузы. За пожарищем виднеется зарево огня, вьются и плюются брызгами струи воды из пожарных шлангов, а за ними мельтешат красные отблески пожарных машин. Они стоят на одной из подъездных дорог, которые, как паучьи лапы, отходят от шоссе, разделяя поля на сектора.
– Это там начался пожар? – спрашиваю я.
Бабушка кивает.
– Насколько я могу судить. Но с таким ветром сложно сказать наверняка. Когда пожар потушат, станет понятнее.
Не похоже, чтобы ее огорчало происходящее. Разве она не живет за счет этих полей? Мне хочется спросить, но вряд ли ей понравится мой вопрос.
Остаток пожара мы проезжаем
