— Ащы-кудык. Ночевать придется в лачуге, горячего вовремя не поешь, и чай тебе никто не сготовит. Вот и воротит каждый морду. Но ведь как не крути, кто-то должен ехать в Ащы-кудык! Сеять клевер надо во что бы то ни стало. Где зимой корм возьмешь? Опять попрошайничать? Как этого не понимают? Вот сидит сознательный колхозник, передовик, с орденом, а уперся, хоть кол на голове теши. Не поеду и баста!
А может, прицыкнуть на него как следует? Рявкнуть, чтоб душа в пятки? Сказать: "Эй, открой-ка свои зенки, кто в этом ауле баскарма? Ты или я?! Так иди туда, куда приказывают. Не то…" Только этого теперь криком не возьмешь. Вон, как набычился, ноздри раздул!
Последние дни председатель ликовал. Он радовался, что наконец-то Нурия понесла от него. Бездетность все больше удручала Сейтназара. Родичи все чаще нашептывали: "Брось эту бесплодную бабу. Возьми другую. Не то упустишь время, бобылем останешься…" А он не спешил, все надеялся. Да и думать об этом было некогда: весь день в седле мотаешься. Голова от забот пухнет. Разве до житейских дел тут? И вот дождался, смилостивился аллах, зачала, наконец, его Нурия. Стоило Сейтназару только подумать об этом, как гнев, тревога, усталость мигом улетучивались…
Так случилось и на этот раз. Поднял голову, нацелился красными, воспаленными глазами на Бекбаула, хитровато усмехнулся.
— Значит, не поеду, говоришь? Далековато, говоришь, а?! Так кто эта баба, которая тебя к юбке пришила? Родители и без тебя обойдутся. Постель никто не греет…
Бекбаул поморщился.
— Ладно, аксакал. Не о бабе речь. Живу же, не пропадаю.
— Э, брат, не говори! Жить-то по-всякому можно. Но без бабы… Может, моя свояченица…
— Оставьте свою свояченицу при себе!
— Эй, да ты что? Уж не оскопили ли тебя?!
Председатель весело расхохотался. Бекбаул не поддержал его, только еще больше потемнел лицом. И чего этот плешивый все время о бабах с ним говорит? Неужели догадывается об его шашнях с Нурией? Тогда, выходит, шурин Таутан прав? С какой стати понадобилось председателю гнать его в Ащы-кулык? Почему так настаивает? Ащы-кудык — голый такыр. Ни травинки, ни кустика. Пустыня, где и собака жить не станет. Ай, за этим, действительно, что-то неладное кроется…
Игривыми разговорами о том, о сем Сейтназар пытался все-таки уломать, уговорить молодого вдовца поехать в Ащы-кудык. Но все старания были напрасны. Председателю наконец надоело упрашивать, и он грозно нахмурился.
— Значит, сеять клевер не будешь?
— Не буду.
— Так. Тогда придется обсудить тебя на партийном собрании. Другого выхода нет.
— Дело ваше. Но я ведь не партийный…
— Каждый сознательный гражданин Советского Союза, товарищ Альмуханов, — сурово произнес председатель, — все равно, есть ли у него в кармане партбилет или нет, считается членом нашей партии. Следовательно, мы можем тебя…
— Ну, ладно, ладно! Сказал же: дело ваше.
— А если тебя за выступление против решений правления исключат из колхоза?
— Этим не испугаете, аксакал. Не мальчишка…
— Ай, Беке, хватит, пожалуй, а? Давай договоримся по-хорошему… — Сейтназар уже не знал, что делать. Ни ласка, ни угроза не действовали сегодня на обычно покладистого Бекбаула. — Ты ведь активист, гордость наша. Не так ли? Давай, оставим козлиное упрямство и все спокойно обсудим. Иди пока домой. Вечером, по пути из Саржала заеду к вам. Побалуюсь чайком. У Алеке он такой густой и душистый. Ну, как, договорились?
Сейтназар поднялся, намекая, что разговор окончен. Бекбаул, однако, не шелохнулся. Бешеным быком уставился на председателя. Потом встал, глухо пробурчал:
— Все равно в Ащы-кудык не поеду!
* * *
Бекбаул проворочался всю ночь. То ли старая мать постель неудачно постелила, то ли блохи, любители кошмы и домотканных паласов, тревожили, но сон не шел. Раньше, бывало, едва коснувшись подушки, храпел на весь дом, а в последнее время спал плохо, тревожно.
Нудно тянутся бессонные ночи. Разные мысли роятся в голове, слух улавливает все звуки, все шорохи. Ровно посапывает, прижавшись к нему, маленький Жолдыбай. Тяжело, со свистом хрипит отец в передней. Перхают за стенкой овцы. Чтобы отвлечься от назойливых звуков. Бекбаул кладет себе на голову тяжелую пуховую подушку. Но и это не помогает. В маленькое боковое окошко, наполовину задернутое занавеской, льется молочно-белый лунный свет. Громадный карагач за окном чуть-чуть покачивается, шевелит ветками. Пестрые тени дрожат, трепещут на полу, на стенке.
Шумно вечерами в ауле. Мычат коровы, блеют овцы, лают собаки. Ночью их не слышно. Все спят. И сама природа погружается в сон. Такая воцаряется тишина, что в ушах звенит. Странно: тихо-тихо, а все равно мир полон звуков. И если не спишь, тебя окутывает одиночество. Вне времени, вне пространства. И не сон, и не явь.
И думы беспорядочные, путаные. Какие-то обрывки, клочки… Стараясь хотя бы на мгновение забыться, Бекбаул, не мигая, смотрит в окно. И тут он делает для сёбя удивительное открытие: оказывается, ни на минуту, даже ни на полсекунды не в состоянии человек отключиться от мыслей. Можно собрать всю свою волю, крепко зажмуриться, приказать себе не думать… ничего из этого не получится. И выходит, что человеческий мозг, это непостижимое, нежное вещество, никогда — пока жив человек — толком не отдыхает, никогда не знает покоя.
Говорят: беспечный, безмятежный, равнодушный. Это все точные понятия. Но правильно ли сказать "бездумный". Вряд ли… Даже бессмысленность заключает в себе смысл. Правда, говорят: "бездумный человек". Но это говорится образно, приблизительно, для сравнения одного с другим. Конечно, бывают люди умные, способные, одаренные и откровенно бездарные, бестолковые, глупые и просто ненормальные. Однако никто из них не может быть бездумным. У одного мысль яркая, как огромный, пылающий костер, у другого — еле тлеет, как чадящий жирник, а у большинства она, должно быть, похожа на ранние сумерки. Те, у кого мысль, как ранние сумерки, и блуждают много, и часто находят в жизни верный путь. Они вечно как бы стоят на распутье. Если прибегнуть к грубому разделению людей на "хороших", "средних" и "плохих", то эти, с мыслями как ранние сумерки, относятся, пожалуй, к "средним".
Скрестив руки на затылке, Бекбаул смотрит на потолок широко раскрытыми глазами. Отчего у него бессоница? Какие тягостные думы его терзают? Никто его не унизил, не опозорил. Сейтназар, что ли? Ну да, он хотел отправить его на Ащы-кудык сеять клевер. Это, может быть, и издевка, но не унижение, не позор. Еще недавно он без единого возражения отправился бы куда угодно, не то, что клевер сеять, а даже веники сажать. Что же случилось? А случилось то, что он теперь, как сказал
