рука на месте, другая – ампутирована. Таковы условия нашего существования, признаем мы это или нет. Мы не должны искать объяснения или утешения, обращаясь к Богу, первородному греху или любому другому религиозному аргументу. Мы должны искать только новые возможности. Скульптура утверждает это, снова отсылая нас к воображаемому органу внутри – к органу, который в общих очертаниях удивительно напоминает настоящее, не символическое сердце.
Наконец, посмотрим на человеческую руку, какой ее видит Неизвестный.
Ее жест напоминает руку Бога в «Сотворении Адама» Микеланджело из Сикстинской капеллы. Но это не рука Бога, сотворенного по образу человека. Это рука человека, сотворенного по образу его шрамов, его труда, его машин, его интеллекта, его воли к жизни, которая тверже скалы, и его желаний, более сложных, чем его анатомия.
Эрнст Неизвестный. Рука. Рисунок. 1965
В прошлом я нередко сравнивал одних художников с другими, как бы помещая их в конкурентную среду. Я говорил, например, что Х – самый значительный европейский художник после Y. Эта формула, предлагающая сознанию читателя соблазнительно короткий путь, не совсем лишена смысла. Однако теперь я считаю ее глубоко ошибочной: не потому, что мое суждение может оказаться ошибочным – абсолютных и вечно справедливых суждений не существует, – а потому, что понятие конкуренции чуждо духу современного искусства.
Когда общественное положение художника было положением ремесленника или уникального мастера, дух конкуренции стимулировал творчество. Сегодня положение художника изменилось. Его ценят уже не как изготовителя своих работ – его ценят за качество ви́дения и фантазии, которые в них выражены. Он – в первую очередь не создатель искусства, а пример человека, ставшего таким примером благодаря искусству. На оценочном и философском уровне это справедливо даже при капитализме, где к произведениям искусства относятся так же, как к любому другому товару. Новая роль художника не предполагает сравнения и конкуренции. Художник, строго говоря, не может состязаться за то, чтобы представлять Человека. В капиталистических странах существует противоречие между этим призванием – истинным призванием художника – и тем, что над всем художественным творчеством господствует рынок искусства, разрушающий столько талантов и рождающий среди художников столько подспудного отчаяния.
Единственным верным и уместным заявлением в адрес Неизвестного было бы следующее: в лучших своих работах он выявляет и выражает существенную часть опыта миллионов людей, и прежде всего миллионов людей на трех эксплуатируемых континентах. Они не знают о скульптурах Неизвестного. Он не живет среди них. Но в его произведениях заключен дар воображения, дар пророчества. Или, говоря иначе, в них осуществляется чудесное и неизбежное взаимодействие между жизнями и событиями мира, который стал единым. Теперь пророчество имеет отношение скорее к географической, чем к исторической проекции. Нашему ви́дению задает критические ограничения пространство, а не время. Теперь для пророчества необходимо лишь одно – знать людей такими, каковы они есть.
Люди трех континентов вовлечены в борьбу, которая будет продолжаться, пока они не обретут свободу; не номинальную свободу независимых государств, а ту свободу, для которой все другие формы свободы были всего лишь подготовкой – свободу от эксплуатации. Когда они обретут эту свободу – а на это уйдет не больше века, – они создадут искусство, которое сегодня невозможно себе представить, потому что свобода, которую они завоюют, изменит условия человеческого существования. А пока некоторые скульптуры Неизвестного служат временным памятником стойкости, необходимой в начальной фазе этой борьбы.
Можно ли считать это достойным завершением очерка о творчестве скульптора? Скульптура низведена до представления одной из фаз мировой борьбы против империализма? Я верю, что нет ничего важнее этой борьбы. Именно ей мы, прямо или косвенно, должны отдать все силы. Для тех, кто неспособен это сделать, логичным выходом является самоубийство.
Давайте разберемся, почему это так. Современные условия существования в мире, если принимать их такими как есть, если подходить к ним с недостатком решимости в корне их изменить, лишают смысла любую из ценностей. Две трети населения мира подвергаются грабежу и эксплуатации; их обманывают, постоянно унижают, обрекают на крайнюю, искусственно насаждаемую нищету, не признают их за людей. Более того, если принять эти условия – или даже принять их с оговоркой, признав необходимость некоторых реформ, введения некоторых ограничений и незначительного увеличения иностранной помощи, – то на основании имеющихся фактов можно сделать вывод, что они, несомненно, ухудшатся. Империализм ненасытен. Его методы могут измениться, но алчность – никогда.
Впрочем, эта ситуация ненова. Разграбление продолжается веками. Почему реакция на него теперь должна быть настолько радикальной? Почему мы говорим о самоубийстве?
Потому что мы достигли состояния, когда оправдывать мировой статус-кво невозможно. Само понятие оправдания теряет смысл. Если сегодня мы сделаем выбор в пользу того, чтобы жить в мире, каков он есть, нам придется отречься от всех устремлений и ценностей, которые мы унаследовали как социальные существа: не только от тех, которые мы унаследовали от Европы и которые европейское лицемерие сделало во многих отношениях подозрительными, но и от тех, которые мы можем унаследовать сегодня, когда, с нами или без нас, история становится всеобщей.
Те, кто принимает мир таким, каков он есть, лишаются своего наследства, а обездоленные вновь обретают свое. Каждый лишившийся наследства оказывается в изоляции, в одиночестве, лицом к лицу с адом, которому только смерть может положить конец. Этот ад есть современное состояние мира, если только человек не стремится с ним покончить. Параметры вечности, придававшие средневековому аду абсолютный характер, в нашем земном аду заменены понятием неизбежного и абсолютного неравенства людей. В этих абсолютных параметрах страдание – это не муки, которые претерпевают вечные тела, сохранившие свою чувствительность, а муки полного отрицания нашей вечной настоятельной потребности признать себя в других. Страдание – это существование другого человека как неравного тебе.
Франц Фанон прекрасно понимал природу этого страдания, хотя и не сочувствовал ему:
Оставьте эту Европу, где никогда не переставали говорить о Человеке, но убивали людей повсюду – на углу каждой улицы их городов, во всех уголках земного шара. Веками они удушали почти всё человечество во имя так называемого духовного опыта. Посмотрите, как сегодня они мечутся между атомным и духовным распадом.
И всё же можно сказать, что Европа преуспела во всем, в чем она хотела преуспеть.
Европа господствовала в мире со страстью, цинизмом и насилием. Смотрите, тени ее дворцов стали еще длиннее! Каждое из ее начинаний разрывает границы пространства и времени. Европа отвергает смирение и сдержанность, но она отвергает также заботу и сердечность[31].
До недавнего времени условия существования в мире
