ненужную мягкость. Любой, поднявший руку на её служилых, должен быть казнён. Я бы и посягнувших на лошадок туда же определил.
— Жёстко.
— А петля за кражу лошади это милостиво? — хмыкнул Успенский и добавил: — Это только начало. Если не пресечь сейчас быстро и жёстко, завтра аукнется большими проблемами.
— Согласен, — вздохнув, вынужден был признать я.
М-да. Только там ведь и мальчишка беспризорник есть. Хм. А к чему казнить-то сразу? Можно ведь и на поводок посадить. Возрастного ограничения у узоров нет, восемнадцать лет это сугубо законодательная мера и связана с тем, что в основе своей крестьянам наносят «Выносливость» и «Силу», а для вящего эффекта хорошо бы их развить сначала без подспорья, а иначе на выходе получится пшик. «Повиновение» же никакого эффекта не несёт, за исключением беззаветной преданности хозяину. Как по мне, то куда лучшая альтернатива петле. Тем паче на фоне тотальной нехватки людей.
— Вы с чем пожаловали-то, Пётр Анисимович? — поинтересовался Успенский.
— Спросить о ночном происшествии и уточнить по поводу распространителя нежелательных слухов.
— На этот раз не злоумышленник, а дурак, — развёл руками Успенский.
— То есть?
— Влюбился господин капитан в великую княгиню и решил, что он подле неё будет куда полезней, нежели вы. Вот и полоскал вас почём зря, веря во все бредни, что гуляют по Азову, и добавляя малость от себя. Умысла против её высочества и новообретённого рода никакого, потому и узор воспринял это нормально.
— М-да. Не было печали, купила баба порося. И что будете делать?
— А что тут сделаешь, по дурости или незнанию, но он умышлял против своего сюзерена. Такому на службе делать нечего. Однозначная отставка, наказание на усмотрение её высочества. Но я полагаю, что в новом княжестве появится первый помещик. Жаль. Хороший вояка. Но если моча бьёт в голову, лучше держать его подальше.
В этот момент у меня в подсумке завибрировал один из «Разговорников». Я сделал извиняющийся жест и поднял клапан. Хм. Княжна Голицына? Что бы это могло значить? Мы уже давно перешли с ней в разряд друзей. И вообще она сейчас в действующей армии.
— Слушаю вас, Елена Митрофановна, — нацепив амулет, произнёс я.
— Это Ульев Михаил, помните меня? Слушаю.
— Я помню вас, Михаил Игнатьевич. Вы вассал Елены Митрофановны. — О том, что он ещё и внебрачный сын её покойного мужа, я говорить не стал. — Но как у вас оказался её амулет? Слушаю.
— Елена Митрофановна тяжело ранена. Целитель ничего не может поделать, клинок был отравлен, но каким именно ядом непонятно. Она в очень тяжёлом состоянии и всё время зовёт вас. Слушаю.
— Где она? Слушаю.
— Вы знаете это место. Заситинский редут. Слушаю.
— Я сейчас буду. Закончил разговор. Прошу прощения, Иван Артёмович, но мне нужно срочно идти.
— И куда вы направляетесь, если не секрет, — поинтересовался дьяк.
— Это личное.
— Бросьте, Пётр Анисимович, какое личное, когда мы заварили такую кашу. Вам следует быть осмотрительным.
— Это княжна Голицына. О чём вы? — отмахнулся я, направляясь на выход.
Открыть портал под крышей всё ещё нереально, хотя я и думаю над решением этой проблемы. Опять же, Илья остался во дворе в тени балкона, дымит трубкой. А мне без сопровождения никак нельзя.
— Дымок, подъём, — выйдя во двор, произнёс я.
— Куда? — едва ли не мгновенно выбив трубку, подскочил он.
— Заситинский редут. Готов?
— Всегда готов.
— За мной.
Я открыл портал и без промедления ступил в него, оказавшись посреди практически пустого двора. Неладное я заподозрил слишком поздно. Мгновение, и меня захлестнули сразу две «Ледяные плети», прижавшие руки к телу, лишая возможности использовать плетения. Попытался было сбросить их, но не преуспел в этом. Атаковавшие меня были явно рангом повыше. А вот они без труда повалили меня на землю. Последнее, что я увидел, это волочащегося по земле Дымка. А после надо мной кто-то склонился, и меня накрыла темнота.
Глава 8
— Брехня! Так не бывает, — отмахнулся щуплый крестьянин с редкой всклокоченной бородёнкой.
— А можа, и не брехня, — почёсывая в затылке, не согласился другой мужик с окладистой русой бородой.
— Ты, Агап, чаще в сказки разные верь, глядишь, в закромах зерна поболее станет, — отмахнулся первый.
— Дыкт великая княгиня, поди, словами бросаться не станет.
— А ты те речи от неё слыхал иль вот от этого мальчонки, у которого молоко на губах не обсохло.
— В этом году урожай добрый, да барин оброк поднял. И так из года в год, — помял бороду Агап.
— Так ить случается и уменьшает, и прощает, — не согласился первый.
— Случается. Да только когда неурожай или ещё какая напасть, и только чтобы мы ноги не протянули. Куда ему землица без пахаря. А тут своя будет, на себя работать стану, и пять годов после первой вспашки оброка вовсе не будет.
— Да слова это. Пообещать можно хоть молочные реки с кисельными берегами. И серебро на подъём хозяйства, и худобу[4], и лошадь, и инструмент, и рухлядь. Ну прям благодетельница. Ты где такое вообще видал?
— Ты, дядя, говори, говори, да меру знай, — покачал головой крепко скроенный молодой паренёк.
Достал из кармана несколько обжаренных тыквенных семечек и забросил одну в рот. По всему было видать, что ещё одно неуважительное слово по отношению к великой княгине, и он набьёт нахалу морду. Его товарищ, статью куда представительней, громко сплюнул шелуху и осуждающе покачал головой.
— А чего вы мне тут грозитесь? — повысил голос первый крестьянин с всклокоченной бородкой. — Поди, за такие речи, что к побегу склоняют, и в Разбойный приказ свезти можно.
При этом он стрелял глазками вокруг, много ли народу на торжище его слышит. Чем больше привлечёт внимание, тем меньше шанс, что ему достанется. Наоборот, этим мальцам придётся бежать быстро и далеко.
— Евсей, ты чего голосишь? — остудил его Агап.
— Чего-чего? А чего они?
— Тише будь, дурья твоя башка. Они ить тебя в побег не зовут, а говорят, как великая княгиня Долгорукова привечает у себя желающих осесть в её землях. А ты непотребные речи о ней ведёшь. Им-то пальцем погрозят, а тебя, дурня, как раз в приказ и свезут да всыплют
