с мамой на «Ленжете» главным инженером. Замужем она была за дядей Томашом, который, когда они приходили к нам в гости, всегда приносил в подарок маленькие детские книжечки. И никогда не отдавал новой до тех пор, пока не расскажешь содержание предыдущей. Магазин тети Аси находился примерно там, где сейчас станция метро «Черная речка». Приходилось до него долго ехать на трамвае, который к тому же отчаянно петлял по разным улочкам. Но иного выхода не было, так как наши карточки в других продуктовых магазинах, более близких к нам, не принимали.
К весне сорок второго года относятся мои первые литературные опыты: в стихотворной форме я описала пережитую блокадную зиму, смерть папы — самое значимое и печальное событие в моей жизни блокадной поры. Получилась целая поэма. К сожалению, она не сохранилась. Очевидно, те, кто проникал в квартиру в наше отсутствие, пустили мою тетрадку на растопку.
В мае я зашла в свою школу, а оттуда меня отправили в другую — на 8-й Красноармейской. В классе были ребята, точнее, девчата из разных школ нашего района. Парень всего один — Севка Панфиленко. Причем из нашей школы больше никого не было, а ведь вряд ли все мои одноклассники поголовно к тому времени либо уехали из города, либо умерли. Видно, никто, кроме меня, в школу зайти не удосужился, а разыскивать их не собирались. Ни о какой регулярной учебе не могло быть и речи. Хотя мы ходили в школу каждый день, в памяти не осталось, чем нас там занимали. Помню только, что водили на расчистку завалов и уборку территории.
Из девчат мне запомнились Женька Щербакова, Вера Полякова, Надя Буробина, Люся Лаская, Ольга Гольдбринг и Ирина, фамилии которой не помню, хотя именно она была моей близкой подругой. Самой заводной среди нас была Женька Щербакова, рыжая, конопатая и очень энергичная. Ольга Гольдбринг жила в переулке рядом с проспектом Огородникова. Я несколько раз была у нее дома. Она меня угощала каким-то желе из упаковки типа колбасы. Желе по вкусу напоминало монпансье и имело какой-то специфический «химический» привкус, но давало приятное ощущение сытости.
В конце мая нас послали в Колтуши на сельскохозяйственные работы. Поселили нас в деревянном домике, спали мы на полу. Поля, на которые нас привезли работать, кажется, принадлежали подсобному хозяйству какой-то воинской части. И было такое, что фашистские самолеты их обстреливали на бреющем полете. У нас никто не пострадал, а среди учеников другой школы, работавших на соседних полях, были раненые и убитые. Но в основном немцы бомбили находящийся в Колтушах военный аэродром.
Сажали мы совсем немного, в основном пропалывали овощи и окучивали картофель. Хотя дистрофиков среди нас не было, я не помню, чтобы кто-нибудь из нас раздевался позагорать во время работы в поле. Правда, тогда это было не очень-то принято, особенно в присутствии мальчиков, а с нами все-таки работал Севка Панфиленко. Когда у летчиков были танцы, то мы, человек десять девочек, выглядевших постарше, бегали туда. Провела я в Колтушах почти два месяца, уехала в конце июля.
В день отъезда я, как всегда, пошла работать в поле. Подруга Ирка почему-то в этот день в поле не вышла, поэтому я ей отдала на хранение золотое колечко с аметистом, подаренное мне бабой Леной. При работе кольцо мне мешало, да и вообще кольца и серьги я носить не любила. Внезапно на поле передо мной появилась тетя Муся.
— Галя, собирайся, надо ехать домой.
— Что случилось? — испуганно спросила я.
— Не волнуйся — ничего. Просто твою маму решили эвакуировать.
Я быстро собралась, а про колечко и забыла. Так оно и осталось у Ирки. Уже через много лет после войны мы как-то случайно столкнулись с ней на улице. Она сказала, что сохранила мое кольцо и готова его отдать. Но я ответила, что пусть оно остается ей на память обо мне.
Уезжали мы с тетей Мусей на машине военных, которые согласились подбросить нас до города. Солдаты помогли нам забраться в кузов. Когда машина тронулась, Севка Панфиленко побежал за ней и закричал:
— Галя, я тебя найду, я обязательно тебя найду!
И вот во второй половине восьмидесятых годов я спускалась на эскалаторе в метро «Черная речка», торопясь на Петергофское шоссе к внучке. А навстречу на другом эскалаторе поднимается морской офицер. Смотрю, а это Севка Панфиленко, он, конечно, изменился, но я его сразу узнала. Я-то его засекла еще издали, а он меня увидел, только максимально сблизившись. Он увидел меня, также узнал, несмотря на сорок с лишним прошедших лет, и начал кричать:
— Галя! Подожди меня внизу, я сейчас спущусь.
Но я не обернулась. Все вокруг начали мне говорить:
— Вы слышите? Вам кричат.
— Это мое дело.
Ну зачем мне в моем возрасте, обремененной внуками, подобные встречи? Да к тому же и времени совершенно не было — я спешила внучку встречать из школы. Я его не стала ждать и уехала. Кроме Севы и Ирины из «колтушных» после войны я встречала еще Надю Буробину.
Когда мы с тетей Мусей приехали в город, собрался семейный совет — я с тетей Мусей, мама, бабушка и Алька. Мама была в положении — последняя память об ушедшем отце — и, несмотря ни на что, решила рожать. Тетю Мусю в эвакуацию не выпускали. Мне же уезжать совсем не хотелось, о чем я и заявила:
— Я никуда из Ленинграда не поеду. Стало легче, нормы на карточки прибавили, так что жить можно.
Тут все насели на меня.
— Маме обязательно надо уезжать, здесь ей будет не разродиться. И подумай сама, как она в ее положении будет в пути. Надо и за кипятком сбегать, и на карточки получить, да мало ли что еще. Алька еще маленький для таких дел, так что ей никак без тебя не обойтись. Хочешь не хочешь, а надо тебе ехать.
Тетя Муся пожаловалась:
— Я бы с огромным удовольствием с Ленкой поехала. Так надоели эти обстрелы и бомбежки, но меня ни за что не выпускают.
— А бабушка с нами поедет?
— Нет, я остаюсь с Марией, не могу же я ее оставить одну. И вообще, здесь я прожила всю жизнь, здесь ее и окончу, когда Бог решит. А вы уезжайте, раз появилась такая возможность. Нечего рисковать собой, вам, молодым, предстоит еще, даст Бог, хорошо пожить.
Доводы взрослых были убедительны, и с ними пришлось, скрепя сердце, согласиться. По молодости я не верила, что со мной что-то может
